Несовременные записки. Том 4

Во-вторых, тема ночевки у Верникова. Или в тот раз, или в какой-то другой я проснулся утром у Верникова в состоянии сильного похмелья (теперь я вспоминаю о способности входить в такие состояния и переживать их с нескрываемым ужасом: при виде бутылки водки мое лицо покрывается аллергическими пятнами). Комната, где я проснулся, была незнакомой, но обстановка в ней — вполне мирной. Я машинально включил телевизор и обнаружил там мужика, который, не говоря ни слова, выделывал руками какие-то сложные кренделя, словно показывая миллионам телезрителей козу, овцу и медведя одновременно. Потом я узнал, что это гипнотизер Алан Чумак, заряжающий воздух в комнате, где включен телевизор, всяческими позитивными энергиями. Но в тот момент я почему-то не подумал: «А, это гипнотизер Алан Чумак». Я подумал, что выпил накануне определенно лишнего и стал крутить ручку громкости. Ан нет: мужик продолжал безобразно кривляться, но голоса не подавал. Я выглянул в недра квартиры, обнаружил там Верникова, воззвал к нему и мы стали изучать кувыркающегося мужика уже вдвоем. Помню, мы очень тогда обеспокоились.

Да, но очерк не только о нравоучительных историях, связанных с личностью Верникова. Очерк о самом Верникове, о его поведении, о его — как часто говорят многочисленные верниковские недоброжелатели — выходках. Какие я помню выходки? У дома культуры автомобилистов, любимое место отдыха свердловской интеллигенции, превращенное ныне стараниями прогрессивной общественности в культовое учреждение, Верников вдруг упал на четвереньки и стал лакать из лужи грязную воду. Одно время это было его любимым жестом: упасть и припасть. На касимовской кухне он однажды припал к мисочке с кошачьей едой и згрыз (почему-то так захотелось написать это слово: згрыз) все пребывавшие там кости. Когда Козлов стал кришнаитом, Верников набросился на него, повалил его на пол, сорвал с козловской шеи гипсовую кришнаитскую прибамбасину и тут же ее проглотил.

Однажды я сидел у него на кухне — тоже на ЖБИ, но в другой квартире, на улице Сыромолотова, на которой и я к тому времени жил — мы говорили о чем-то типа судеб русской литературы. Верников ходил по кухне с пустой кружечкой, потом, не прерывая хождения и разговора, вытащил из штанов мужской половой орган, написал полкружки, выпил мочу, вымыл кружку — не прекращая разговора о судьбах русской литературы.

Критик Бавильский не любит рассказывать случай, как он приехал в Свердловск с критиком Болдыревым, они встретились с Верниковым, собирались идти гулять, но Верников вдруг сказал Бавильскому: «А ты чего с нами идешь? Шел бы ты в соответствующее место». Вряд ли кто из участников этой неуютной истории взялся бы ее рассказывать — но я слышал ее от четвертого человека.

Встав однажды на путь воина, Верников стал ходить в лютую уральскую зиму в свитерке и хайратнике, но зато без шубы и шапки, немало удивляя местное население. На этом фоне менее забавны истории о том, как Верников катался в общественном транспорте в маске для подводного плавания, в ластах и в другой столь же неподходящей одежде.

В современной культуре модно (впрочем, эта мода уже проходит, наверное: я о ней вспоминаю скорее по своей постмодернистской номенклатурности) говорить о стратегиях. Выстраивать поведение в зависимости от состояния контекста. Верников же ведет себя так, будто между миром и человеком нет той дистанции, отойдя на которую можно сказать что-то о стратегии и контексте: он намеревается превратить в приключение каждую встречу, каждый разговор. Он все время провоцирует мир, все время снимает с него всяческие покровы (черта, которую я в Верникове не одобряю: он все время всем про все рассказывает, в том числе про всякие интимные подробности — раньше, по пьяной молодости, он любил порассуждать, у кого из общих знакомых какой длины клитор), он настаивает, что контакт с миром всегда жесток и обнажен. Он добивается контакта, при котором стратегии не работают, а работает только конкретная минута — физическое усилие, нравственное напряжение, ситуация вопроса-ответа.

Верников отличается редким упорством в нежелании приспосабливаться к контексту. Он не пишет текстов для публикации — с учетом требований конкретной редакции или, тем более, с учетом конъюнктуры. Он сочиняет часто длинно и небрежно, не думая, что тексту можно придавать более «товарный» вид. К своим двумстам печатным листам (он, кажется, написал примерно столько) он относится как к кускам напряженности и ответственности, а не как к продукту. Он был несколько недоволен, когда я использовал его имя и фото для попсового текста в журнале «Матадор»: как человек, ведущий сложную игру с разными людьми, он понимает, что другие тоже могут играть с ним, но, в общем, он не очень позволяет себя куда бы то ни было «вставлять».