Несовременные записки. Том 4

В. Б. «Да исполнится молитва моя…»

Трудно быть мужем

Ты чего: ходишь под углом в тридцать градусов к полу? Напился, что ли? — завелась жена, когда муж вернулся в час ночи.

— Я тут уродуюсь, навожу порядок в квартире, с детьми воюю, а он!

— Два бокала шампанского, — утверждал муж.

Но жена говорила, что сама слышала разговор двух продавщиц: мол, нет в городе шампанского, негде взять.

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим продавцам! — отвечал муж.

Однако жена всё злилась и спросила в отместку:

— Симанов, мой любимчик, был?

— Он ещё страшнее стал, усы отрастил. Мышиного цвета. Как будто кусок бархата такого реденького тут, над губой.

— Ну, ладно. Почему так поздно?

— Ты просила записывать, вот я и сидел до конца. Спорили о том, чем в XXI веке будем питаться: кашей или спрутами.

— Записал?

— Всё записал!

И он, листая записную книжку, стал с упоением рассказывать, что сейчас курицу в магазине зовут «синяя птица», что Филиппов уехал работать в Харьков, но там получает «уральские», потому что филиал-то от уральского предприятия, а вот Пирогов прошёл обследование, и все врачи советовали ему жениться, даже глазной врач и тот советовал — он посмотрел глазное дно и сказал: «Жениться тебе надо!», он как-то через глаз это понял…

— Молодец! — сказала жена. — Жизнь всё-таки неисчерпаема!

— А Симанов вчера принимал в университете вступительные экзамены по математике. Абитуриент совсем не мог ничего сказать, а приказано тройку-то поставить, ведь мужчины нужны факультету, и тогда Симанов решил задать уж самое лёгкое: начертить прямоугольный треугольник, тем не менее, тот начертил равносторонний, тогда Симанов сделал вид, что сам давно не знает разницы между этими треугольниками и поставил «уд», а вечером пошёл в садик за своим сыном и получил отповедь: мол, сына не смогут перевести в старшую группу, потому что он не тянет по математике: не знает, что такое прямоугольный треугольник и чертит вместо него прямоугольник. И тут Симанов растерялся. «Да?» — сказал он. — А в университет таких берут». Тогда растерялась уж и сама воспитательница. «Ну, вы возьмите нашу программу — подтяните сына по математике дома».

— Нет, жизнь неисчерпаема! — сказала радостно жена. — Но ты у меня уйму времени отнял. Дай почитать хоть десять минут.

Она взяла в руки Бахтина, подержала на животе, поднесла к лицу, понюхала и отложила, сладко заснув в ту же секунду.

Прошло два месяца. Как-то жене понадобилось для своей статьи о молодёжи взять несколько выражений из записной книжки мужа, и она открыла её, но там… оказалось всего четыре записи на четырёх страницах, причём писчий спазм, видно, совсем не давал возможности писать нормально. Каракули примерно можно было прочесть так:

1. Кури

2. Харь

3. Дно

4. Мужчины

— Ну! — закричала она. — Близиться старость. У меня всё болит, так трудно работать, а ты! Ты не хочешь ни в чём помочь!

Муж на всякий случай стал говорить про то, что старость — это самое лучшее, что может быть, что Достоевский написал свои лучшие вещи в старости и прочее, и прочее. Муж был оптимист.

— Не выкручивайся. Ты ничего не записал.

— Но ключевые-то слова я записал!

— Расшифруй их попробуй! Что такое «кури»?

— Кури… курить… Это, видимо, о том, что Василий в десять лет бросил курить — двадцать пять лет назад. Мол, десять лет — оптимальный возраст для того, чтобы бросить курить.

— Был такой момент на вечере?

— Был.

— А ты мне не рассказывал. Ну, смотри: завтра, на дне рождения Пирогова, всё запиши.

— Обещаю! — поклялся муж.

И легкомысленно поклялся, между прочим. Он так разговорился с приехавшим в гости братом именинника (у них оказались общие воспоминания о той эпохе, когда вдруг у болтов шлицу другой сделали; был такой плоский шлицевой пропил, вдруг — крестовой, и отвёрток — не достать, но потом оказалось, что хорошо ведь: дрелью попадешь с любого расстояния)… так разговорился, что про записывание забыл. И очнулся лишь на фразе:

— Сам Сталин любил слушать его скрипку — так представляешь сколько он зарабатывал! Но брату ни копейки не прислал, ни копейки, хотя в Перми тогда голодно было.

— Какой прекрасный еврейский сюжет! — воскликнул кто-то.

— Какой? — спросил муж своей жены. — Что там вначале? А?

Ему рассказали, как старший брат на последние деньги увёз младшего туда, где, как писал поэт, «из золотушных еврейских мальчиков делали гениев». И как брат проклял его: старший — младшего, зазнавшегося.

— И мы всей улицей слушали, плача, — закончил историю рассказчик.

Оказалось, пока муж записывал начало, уже был дорассказан конец. И он срочно стал его переспрашивать. Ему пересказали, что у пермского брата был сын Геня, тоже игравший на скрипке, оставшейся от дяди. Но отец не отдал его в музыкальную школу. Он не хотел в своей жизни пережить ещё одно предательство. Сын Геня играл, не учась. Вся улица плакала от этой божественной игры. Бабы кричали отцу в окно: «Отдай ты сына учиться, подлец!» Но отец был твёрд. Геня стал инженером, но по вечерам он брал скрипку и играл на крыльце, а вся улица плакала от этой игры.