Несравненная

– Почему, почему… – злился Черногорин, подсаживая Арину в коляску. – Потому! Откуда я знаю?! Я не врач в скорбном доме! Братец, вези прямиком к «Коммерческой» и никуда не сворачивай.

– Нет, Яков, еще не все! Еще в одно место, голубчик, к старым казармам вези. Знаешь, где старые казармы?

– Знаю, – кивнул извозчик, – так куда, уважаемые? К «Коммерческой» или к казармам?

– Ладно, вези к этим… черт подери, к казармам! – махнул рукой Черногорин, понимая, что переспорить Арину ему не удастся.

Две старые казармы, обветшалые, приземистые, с маленькими узкими оконцами, похожими на бойницы, располагалась на тихой, глухой улочке, по-деревенски заросшей молодой и густой травой. По траве бродили куры, деловито выискивая себе корм, а за курами наблюдали две козы, привязанные длинными веревками к одному колу, глубоко вбитому в землю. Казармы давно уже стояли пустыми, заброшенными и сухое, прошлогоднее будылье едва не доставало до провисших крыш.

Арина велела извозчику остановиться. Не выходя из коляски, она долго смотрела на казармы, на деревянную, серую от старости, ограду и что-то шептала неразличимо, едва размыкая губы.

– Что ты шепчешь? – спросил ее Черногорин, не дождавшись ответа, развел перед собой руками: – Слушай, я одного не пойму – мы зачем сюда притащились? И к яме – зачем? Я не понимаю тебя, хоть убей!

– Вот отсюда, Яков, меня увезли и везли по белому свету… Как я не сгинула – один Бог ведает. Господи! Я сегодня все тебе расскажу, Яков, вернемся сейчас в гостиницу и все расскажу…

13

Посредине широкой поляны, окруженной со всех четырех сторон высокими соснами, лежала длинная, трухлявая валежина, наполовину уже вросшая в землю, а по бокам этой валежины густо стелился сплошным ковром темно-зеленый брусничник, усыпанный крупными, с мужичий ноготь, ягодами – урожай в то лето выпал невиданный. Сквозь верхушки сосен прорывался солнечный свет, падал широкими полосами, брусничник вспыхивал и переливался радужными отблесками, так ярко, что даже в глазах рябило.

Наверное, эти отблески и ослепили Арину, когда она переставила ведро и сделала шаг в сторону от валежины. Шагнула и вздрогнула запоздало, услышав протяжное, злое шипенье – прямо перед ней лежала, свернувшись в клубок и вздернув заостренную головку, матерая гадюка, завораживая вертикальным взглядом неподвижных зрачков. Край ведра придавил ей хвост. Арина дернулась, чтобы схватить ведро и защититься им, но сверкнула перед ней черная блестящая молния и боль ударила в щеку – мгновенная и пугающая до обморока. Тонкий, пронзительный крик прорезал поляну, и гадюка, словно испугавшись его, скользнула бесшумно в брусничник, исчезла бесследно, словно ее здесь никогда и не было. Арина еще раз дернулась, повернулась, чтобы бежать прочь, но запнулась, рухнула плашмя на жесткие кустики, из последних сил, захлебываясь от боли и страха, успела еще выкрикнуть:

– Змея!

И провалилась, будто в глубокую яму.

Не видела она, как стремительно подбежала к ней Наталья, лишь только почувствовала материнские руки, схватившие ее, и это было последнее, что осталось в ускользающем сознании.

Наталья же с ужасом глядела на два маленьких красных пятнышка на щеке дочери и крепче, изо всей силы, прижимала к себе худенькое тельце. Понимала – надо что-то делать, куда-то бежать, но стояла, не двигаясь с места, словно ноги у нее приросли к земле.

С другого края поляны, на ходу сдергивая с себя толстый ватный пиджак, скачками несся Никифоров, и из-под сапог у него вылетали сбитые с веток красные ягоды. Подбежал, бросил пиджак на землю, хрипло приказал:

– Клади! Сюда клади!

А сам, сунув руку в карман брюк, дергал ее и дергал, не в силах вытащить на волю. Вырвал, с треском разрывая старенькую ткань, и в руке у него тускло мигнул костяной ручкой складной нож. Пальцы соскальзывали, и он не мог вытащить лезвие, тогда уцепился в него зубами, отдернул и еще громче, уже на вскрике, еще раз прохрипел:

– Клади!

Упал на колени перед Ариной, щепоткой захватил кожу на щеке, в том месте, где помечена она была двумя пятнышками от укуса гадюки, и резким, точным движением отпластнул ножом кусочек плоти. Отбросил в сторону нож, нагнулся еще ниже и припал ртом к ранке, окрашенной кровью. Всхрапывая носом, всасывал в себя эту кровь, сплевывал ее и снова припадал к щеке Арины, и еще, еще раз – всасывал, сплевывал, а Наталья, словно одеревенев, стояла над ними и только растопыренные пальцы мелко-мелко дрожали.

Опомнилась она и заголосила, запричитала, когда оказались уже на берегу и Никифоров, запихнув ее в лодку, толкнул на сиденье, положил на колени Арину, а сам схватился за весла. И пока он греб, наискосок пересекая Быстругу, Наталья давилась рыданиями и убивалась, будто уже сидела у гроба.

Но, слава богу, обошлось.

В тот же день Арина пришла в себя, жаловалась тоненьким голоском, что у нее в глазах потолок крутится, что ее тошнит, и часто, запаленно дышала, широко разевая ротик.

Из иргитской больнички Никифоров доставил старого фельдшера, от которого сильно пахло табаком и луком, и тот успокоил: