Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Дома, у сестер, кажется, во второй или третий свой приход застал я Мишу. Наша манера разговаривать, видя за всем не то чтобы смешную, но несерьезную, оборотную сторону, т. е. уменье угадывать декоративный, кажущийся, наружный облик всего внешнего – как нельзя лучше подошла в этих условиях. Смеяться было не над чем, но увидеть за вещами нечто иное было просто полезно.

Сестрам и мне он сказал, что умерла его жена; мне, на улице, – что и мать, но она не похоронена – лежит у него в комнате. Это быт.

…

Его дом – ровно на полпути с 21-й линии Васильевского на Колокольную. Через два дня – дорогой домой – пришел к нему. Он с блестящей и удивляющей легкостью говорил об окружающем, ясно, без сгущения красок. Где же тут сгущать.

До этого мы последний раз видались уже в начале войны. Он тогда сказал, оценивая будущее:

– Надо представить, что мы уже убиты, и тогда каждая лишняя минута будет казаться неожиданным подарком.

Эта и две-три следующие встречи – вполне деловые. Коллекция Медного Всадника, кое-какие книги, его рукописи передавались на вечное хранение. Было ясно, что надо торопиться, хотя всякое ожиданье смерти неестественно.

Еще у меня дома он сказал, что написал новые стихи, как бы начало цикла, над второй пьесой которого работает сейчас.

Я за количество опять выговорил себе удобное право читать вторым. И вот теперь (у него дома) он читал первый:

Садись к окну, готовь себе обед —
Овсяный суп, стакан пустого чая.
Смотри на мир. Подумай – сколько лет
Ты прожил бы, его не замечая.
Зато теперь, когда пришла беда,
Ты видишь все, ты стал самим собою.
Будь благодарен ей – она всегда
Была твоей единственной судьбою.
Она решла/решла, что тебе терять,
И эту жизнь, слепую и пустую,
Оборвала – и вот уже опять
Тебя ведет, уча и указуя.

Отдал писанные на машинке старые стихи и карандашом – это (с датой «5 января, ночь»). При мне, моим зеленым карандашом, поправил «А» на «И» в слове «решила» (было несовершенного вида «решала» – это в январе, а февраль уже решил). Поправка принципиально посмертная, сделанная уже оттуда.

Этим и в самом деле мощным стихотворением Ремезова Рудаков очень гордился, как у него было заведено, как своим, и всем, кто готов был смотреть, его показывал. В Москве темпераментно зачитывал его Елизавете Эфрос. Замечательно, что именно он в нем заметил акт написания посмертного стихотворения (акт этот был совершен, завершен его, Рудакова, зеленым карандашиком – речь снова идет как бы о соавторстве).

Редакторским движением, меняя вид глагола, Ремезов помещает свой текст уже по ту сторону: это весьма редкое стихотворение, которое пишет мертвый. В принципе эта же задача занимала и Гора, но в основном уже ретроспективно, в эвакуации, где он реконструирует эту позицию уже выживший: можно предположить, что также и с этой позицией связана тотальная – прежде всего для него самого – непубликабельность его блокадной поэзии.