Нестихи. Книга вторая

«Но тогда небо опустеет – отвечает он. – Небо так же одиноко, и пока я в нем, в нем есть смысл. Лишь крыльями можно тренировать упругость неба. Лишь полётом. А то оно зарастёт травой и станет пастбищем».

«Разве вы любите разбавленную воду? – продолжала птица. – Так почему вы готовы носить на головах дырявые небеса, и отчего вы готовы слушать грохот падающих облаков. Это печальный скрежет с каждым днем становится, как поля в школьной тетрадке, отсеченным и обыденным уголком ада.

Вы просто никогда не видели свой мир с высоты. Именно поэтому я выбираю морской простор.

В нем нет квадратных цветов, что растут по расписанию.

В нем нет машин, что несутся друг от друга по кругу.

И там нет тех, кто имеет равные части себя, и сложен из дней наперёд.

В вашей математики все числа ползают – а я из того племени, где умеют считать лишь до единицы, но она крылатая.

Так для чего вам моё щебетание, это язык неба. Он вам никогда не пригодится, лучше изучайте земельный кодекс и перестукивание».

«Птица, возьми меня с собой! Я скрывал от всех своё умение идти в отрыв, и я хочу видеть дальше горизонта. Я приделаю к рукам все свои исписанные листы. Как думаешь, они похожи на перья?»

Баклан склонил голову, неуклюже сделал пару прыжков, острым крылом оперся на небо и стрелой начал набирать высоту… Потом обернулся и без сожаления посмотрел на глупо прыгающего внизу человека.

«УБЕЖИЩЕ»

Серый дом уплывал в серое небо, вчерашний разговор комом стоял в горле, и пустота надвигалась с неподкупностью циклона. Самое время прятаться.

У каждого есть своё убежище, своя пещера…

Полупустая кухня где-то на окраине. От рождения покосившаяся плита, серая от вечных, как мерзлота, пятен застывшего жира. Пузатый холодильник, который помнил запах миллиона пачек красно-белых пельменей. Два-три шкафа, висящие с пробелами, как уцелевшие зубы. В небольшой раковине по-натюрмортному небрежно валяются сальная кружка, тарелка со следами горчицы и вилка с ножом. Лежат там уже давно.

Окно без штор. Пустое. Деревянное. С кусками газет, наклеенных на сквозняковые трещины. В потолке лампа без абажура. Горит. За окном серые сумерки – толи утро, толи вечер. И желтое электрическое марево растекается по мокрой промокашке уличного света. Пейзаж за окном прост – пустырь в бесцветном снегу со щетиной голых кустов и высохшего репейника. На столе две банки шпрот, одна пустая, капли масла разбрызганы вокруг. Большой охотничий нож, криво отрезанный ломоть хлеба, с двумя хвостами коричневой рыбешки, хлеб местами маслянисто намок и блестит. Воздух стоит душным столбом табачного дыма. Стакан сока. Какого? не разберешь. Скорее всего… желтого. Полная пепельница. Окурки разные – что-то любовно докурено, что-то нервно затушено, и согнутая сигарета треснула на изгибе. Белый пепел покрыл толстые стеклянные края пепельницы. Бутылка водки «Привет» (не знаю, откуда, из каких ларьков прошлого занесённая на этот стол). Дешевая пузатая стопка с каплей внутри и с каплей снаружи. Пачка «Мальборо», слегка приоткрытая. Красная полупрозрачная зажигалка, газ почти закончился, огонёк маленький и синий.