Нестор-летописец

– А хоть бы и так, что с того? – нагло заявил отрок. – С дружиной вы сила, без дружины – стадо блеющих баранов.

– Верно он говорит! – крикнул Захарья. – И дружину, и Всеслава с чадами из поруба надо освободить!

– Хоть и верно, а нахал каких мало, – сказали в толпе про полочанина.

В тот миг Захарья и не думал, как так вышло, что он оказался на стороне Всеслава. Вроде не собирался за полоцкого князя кричать. И купцов из Полоцка недолюбливал за гонор и жадность. Само как-то получилось. Если Всеслав со своими волхвами на киевском столе сядет, пускай монахи порадуются, – нашептывала ему неутихающая обида.

Мятежный люд разделился надвое. Часть пошла к князю, другая – к разбойному порубу, где вместе с татями и душегубами томились три седмицы полоцкие дружинники. Захарья, размыслив, пошел все же к князю, а в той половине, что отправилась к темнице, заметил шурина. Гавша тоже смотрел на него – хотел было подойти, но передумал, только ухмыльнулся.

Изяславу уже повестили, что черный люд в городе волнуется. Князь позвал к себе ближних бояр и держал в повалуше совет, как поступить. Когда толпа простолюдинов заявилась ко двору, насела на запертые ворота, облепила площадь, Изяслав подошел к окну, посмотрел. Почувствовал себя нехорошо и попросил подать брусничного квасу.

– Этак они хуже половецкой орды будут, – поделился он с боярами.

– Расшумелись люди, – высказался чудин Тукы, тяжело и медленно говоривший на русской молви.

Чернь затеяла внизу громкий спор с гридями, сторожившими ворота. До князя долетали брань и срамословие.

– Как бы не было лиха, – озабоченно изрек боярин Гордята Войтишич.

– Князь, – молвил чудин, – видишь, не в себе люди. Вели послать отроков посторожить Всеслава.

– Отроков нынче не собрать в нужном числе, – возразил  Воротислав Микулич, муж осторожный и неспешный. – В молодечных мало наберется. Разве по дворам гонцов послать?

– Поздно спохватились, бояре, – мрачнея на глазах, сказал Изяслав. – И что-то я не пойму, где мой Душило?

– В яме сидит, – злорадно ответили бояре.

– А за что?

– Он тебя, князь, перед латынскими послами осрамил. Еще ихнего рыцаря на дурной спор совратил.

– Да помню я, – поморщился князь. – Сюда бы его сейчас. Он бы всех разогнал.

– Вот теперь точно поздно, – сказал Гордята Войтишич, глядя в круглое окно, забранное византийским стеклом.

– Что там еще? – простонал Изяслав.

Народу на площади подвалило, и перепалка с гридями пошла веселее. Чернь злорадствовала: полоцкую дружину с татями и душегубами выпустили из поруба. Всеславовы дружинники, засидевшиеся в яме, побежали на свое подворье вооружаться.

– Много ли оружия осталось на дворе Брячислава? – спросил князь.

– Да кто ж его знает, – задумались бояре. – Про это надо у тысяцкого выпытывать, он там промышлял. Может, что и оставил.

– Князь, – опять молвил чудин, – видишь, зло творят люди. Надо послать к Всеславу. Пускай отроки позовут его к окну и зарежут мечом.

– Нет, – сказал Изяслав. – Дурное дело советуешь, боярин. Если убью его, в городе начнется кровопролитие. Полоцкие дружинники слишком злы на меня. Да еще позовут куманов, и те сожгут Киев. Кому хорошо будет? Ни мне, ни им. – Он показал на толпу.

– Христолюбец ты, князь, – мрачно сказал боярин Гордята.

Толпа черни, бросив препираться с гридями, кричала от ворот самому Изяславу:

– Выходи, князь! Потолкуй с людьми!

– Пошто половцев испугался?

– Не то заменим тебя на Всеслава! Он похрабрее будет!

– Покажем тебе путь из Киева!

– Не едать тебе больше хлеб дедов твоих!

– Иди с миром куда хошь!

– И бояр своих забери!

– Отец, – горячо воскликнул князь Мстислав Изяславич, вместе со всеми глядевший в окна повалуши, –  сделай, как советует чудин! Прикажи убить Всеслава! Чернь увидит твою твердость и разойдется. Их надо лишь припугнуть.

 Мстислав был мрачнее всех: лютым зверем смотрел на градских людей внизу, раздувал ноздри и тяжело, гневно дышал. Смотрел жадно, не пропуская ни слова, ни жеста – старался запомнить каждого. Потом, когда все уляжется и минует угроза, а толпа притихнет и расползется по домам, они пожалеют о содеянном. Они жестоко поплатятся за то омерзительное чувство беспомощности, которое Мстислав видел в глазах отца и ощущал в собственном сердце. Толпа всегда внушала ему отвращение. Он неспособен был возглавить большую дружину, тем паче огромное войско. Толпа составлялась из тысяч своеволий – но когда из тысяч рождалась единая воля, она казалась ему дикой, неуправляемой, необузданной, как бешеный тур. Для него это было омерзительное явление, оно вызывало необъяснимый страх. Мстислав ненавидел его всей душой. В прошлом году полки Всеслава, пришедшие к Новгороду, заставили князя испытать эту унизительную слабость. Ныне киевская чернь разбередила те воспоминания и сама своей наглостью вызывала у князя едва не тошноту.

– Нет, – снова сказал Изяслав.

Чернь не увидела его твердости, зато ее узрели бояре и Мстислав.