Нестор-летописец

Игумен, первым узнавший пришлеца, радостно торопился навстречу ему сквозь толпу братий.

– Феодосий!

Они обнялись и трижды расцеловались.

– Вернулся?

– Вернулся!

– Насовсем?

– Насовсем.

Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.

Когда-то Никон, монах-священник, постриг в чернецы самого Феодосия. Печерский игумен почитал его отцом и учителем наравне с Антонием, потому радовался совсем по-ребячьи. Он благословил иноков, дозволив расходиться, и повел Никона к себе в келью.

– А ты, Феодосий, – улыбался Никон, – гляжу, все такой же строгий постник и молитвенник.

– Как и ты, отче Никон.

– Монастырь отстроил – любо глазу. И чернецов своих в крепких руках держишь.

– Да и ты со своими, верно, не слаб. На кого же оставил их?

– Нашлось, слава Богу, на кого. Думал я, Феодосий, когда шел сюда, что обрету здесь тишину и покой. А у вас тут такое творится! Давеча был я в Белгороде, княжьей вотчине неподалеку от Киева. Туда прибежал Изяслав со своими боярами и стоял там, пока не побежал дальше.

– Что ж князь? Уныл? Гневен?

– Гневен, да не на Всеслава. Опять князь сердит на нашего Антония. Раскричался так, что за полверсты слыхать было, и ногами сильно топал.

– Чем же ему отец наш так досадил? – удивился Феодосий, отворяя дверь кельи и пропуская Никона вперед.

– А ты не знаешь?

– Видит Бог, ничего о том не ведаю.

Никон широко перекрестился на иконы в углу и опустился на лавку, на которой игумен сидя дремал ночами.

– Прости, Никон, не могу тебя потчевать в келье, – повинился Феодосий. – Вкушать у нас заведено только в трапезной, когда ударят в било. Не желаешь ли выпить с дороги воды?

– О порядках, которые ты завел в монастыре, знаю, слыхал. Общежительный устав – дело благое и для иноков спасительное. От воды, если позволишь, воздержусь, дотерплю до трапезы.

Феодосий утвердился на маленькой скамейке возле прялки. Игумен любил рукоделье и вечерами прял нитки для шитья и книжного переплетения.

– Чем, спрашиваешь, Антоний досадил князю? А не его ли слова передают, что Господь-де покарал князя за неправое заточение Всеслава?

– Вот те на! Экая напасть, – опечалился игумен.

– Изяслав оные речи по-своему истолковал. Антонию-де Всеслав-самозванец более по душе, чем законный князь киевский. Чем не повод для гнева? И то надобно Изяслава понять – без отчего стола остался, бесприютен и гоним. Где уж страсти удерживать. Опасаюсь, когда вернет он себе киевский стол, вновь нам несдобровать.

– Господь милостив.

– И то верно. – Никон внимательно оглядел келью. – А что, отче игумен, примешь меня к себе жить?

– Приму, отче Никон, – обрадовался Феодосий. – Одному в келье теснее, чем вдвоем.

– Мудр ты, игумен, – улыбнулся Никон. – Только надобно мне какой-никакой столик поставить. Люблю я, отче, книжное разумение и написание. С собой вот принес немало пергаменов.

Никон похлопал по своей заплечной суме.

– Помню, – Феодосий тоже заулыбался. – И заветы твои о почитании книжном не забываю. Иноков к тому же приучаю.

– Вот и славно!

Из-за двери в келью проник голос старца Матвея:

– Молитвами святых отцов наших, впусти, отче игумен! Господи, помилуй.

Войдя, старец поклонился Никону, а затем обнялся с ним.

– К земле клонишься, брат Матвей! – смеясь, укорил его Никон. – Негоже!

– Плоть к земле, душа к небу, все верно, брат Никон.

– Когда ж собираешься на небо? Не повестили тебе еще?

– Еще и тебя печерским игуменом увижу, брат, не раньше.

– Ну, это ты хватил, брат Матвей, – посерьезнел Никон. – Для чего меня искушаешь, будто Христа в пустыне?

– Прости, брат, грех мой, не подумал, – сокрушенно молвил старец. – Иное мне нынче открылось. С тем и пришел к тебе, отче игумен.

– Расскажи свое видение, – сказал Феодосий и усадил старца на собственное место.

– После заутрени дело было. Присел я под билом передохнуть и вижу – идет толпа от ворот. Посреди нее на свинье сидит бес, другие вокруг него лапами шлепают. Говорю им: куда грядете, нечисти? Тот, что на свинье, отвечает: за Михалем Толбокичем, мол. Осенил я себя крестом, пришел в келью и стал думать, что бы это все значило. И вот что размыслил: послал келейника своего, Петра, узнать, у себя ли Михаль. Что ж вы думаете, отцы! Давеча после заутрени этот Михаль перескочил через ограду и убег из монастыря!

– Так и перескочил? – ахнул Феодосий. – Ох уж мне эти прыганья через тын!

– Не впервой? – осведомился Никон.

– Так чтоб совсем из обители – в первый раз. Ну, Михаль! Вот не ожидал! – волновался игумен. – Впрочем… наверно, ожидал. Этот брат уже два раза убегал, – объяснил он Никону, – и опять возвращался. Трудно ему дается иноческая брань с духом века сего.

– Ослабы ищет, – сказал Никон. – Суров ли ты был с ним, отче игумен?