Нестор Махно

Галина взяла в больнице все, что необходимо, и стала медсестрой и нянькой, заботливой, как несостоявшаяся мать. Неистовые мужики, Нестор и Вася, лишившись подвижности, вели себя порой по-детски: капризничали, стеснялись ночного горшка. Она угождала им, а то и покрикивала. Потом, где-нибудь в уголке, чтоб никто не видел, плакала.

Ей было горько, что так обделена судьбой. Муж, ниже ее ростом, часто усталый и раздраженный, не вызывал в ней того постельного восторга, о котором мечталось. Походная кутерьма, чужие кровати, хаты, торопливость и настороженность тоже не располагали к нежностям. Даже простыни, одеяла, что возили с собой, не всегда удавалось постирать, просушить, и, ложась спать, чистюля Галина брезговала, поеживалась. Она не могла забыть, как выкинула недоноска и оставила взятого чужого ребенка, как чуть не попала с Феней в плен и потеряла дневник. «Что за коловерть? – думалось. – И когда кончится? Ну когда же, Господи?»

Иногда ее и раненых развлекал начальник лазаретов батько Правда. Подъезжал на двуколке и, поднявшись на своих культях, говорил:

– Ось тэпэр будэтэ знать, як воно. Ничего, хлопци, пока есть голова – жить можно.

– А если и ее потеряем, что тогда? – спрашивали больные.

– Тоди и чарку вжэ нэ выпьеш! – отвечал Правда с большим сожалением.

Какой-нибудь раненый озорник, прищурив глаз, пытался сбить его с панталыку:

– Что ты скажешь, Правда, про нашего Батьку? Вечный он или нет?

Махно поднимал голову и тоже прислушивался.

– Нэ треба, ха-ха-ха, я всэ-э знаю! – усмехался калека. Он за словом в карман не лез. – Нэстор Иванович характэрнык. Цэ вам нэ тру-ля-ля. Таки козакы раньше руками ядра ловили. Ясно?

– Не юли, Правда. Режь всю матку! – требовал озорник.

– Якшо вжэ так хочетэ, то скажу вэлыкый сэкрэт. Есть така пуля и для характэрника – сэрэбряна. Мало того. Над нэю трэба прочытать двенадцать литургий! Ота достанэ. Та хто ж ту пулю бачыв? Ты, можэ, ротозей?

– Нет, я чув, як над ухом пела! – хохотал озорник, и всем было чуток веселее.

Ехали уже по пыльным донским степям. Взяли узловую станцию Миллерово и углубились в станицы. Войском руководил Семен Каретник. Вместе с начальником штаба Виктором Билашом он часто навещал раненых, советовался, куда идти. Было очевидно, что, разрушая тылы красных, взрывая железные дороги, повстанцы расчищают путь на север барону Врангелю. А что делать? Кремлевские вожди ведь не просят помощи, хотя поляки, говорят, гонят их в три шеи. Комиссары о союзе даже не заикались. Нет, молчат, спесивцы.

Галина не вникала в тонкости большой политики. Однако намеки Билаша на то, что армии стали тесны проселочные дороги, что пора бы и отдохнуть, осмотреться, были близки жене Батьки. Хватит колесить по степям, нужно подлечиться. Нестор не возражал. Рессорная тачанка смягчала тряску, но раздробленная нога все равно ныла, не так срасталась, что ли. Полегче было лишь на привалах.

Обычно под вечер, когда утихала пальба, Махно с Куриленко ездили по селу или станице, где таборилась армия, беседовали с повстанцами, давали распоряжения, при случае и шутили. Все знали, что Батько ранен, и хотели видеть его. А он вот, пожалуйста, рядом, и мать Галина с ним, ухаживает.

Она чувствовала теплое отношение воинов, а это хоть маленько согревало, как сентябрьское солнце, что посылало из-за багровой тучи последние яркие, прямо ангельские лучи.

– Глянь же, Нестор, какая красота! – воскликнула Галина.

Муж покачал головой, то ли любуясь зарей, то ли удивляясь, что жену волнует сейчас такая чепуха. Впереди, по пыльной улице, гнали пленных, видимо, на расстрел. Когда поравнялись с ними, Махно велел кучеру остановиться.

– Кто они? – спросил у старшого.

– Та цэ ж продотрядивци, Батько. Звери! Шкуру здырали з козакив.

Среди арестантов выделялся высоколобый, светлолицый паренек в разорванной сорочке.

– Подойди! – указал пальцем на него Махно. – Ты чей?

– Шолохов я, Михаил.

– Зверствовал?

– Не-ет, учетчик, – паренек ожегся о взгляд Батьки, потупился.

– Отпустим его, глупыша, – сказал Нестор Иванович. – Хай подрастет и осознает, что творит. А нет – успеем, в другой раз повесим. И только!

–  Яэтого… не забуду! – то ли злобно, то ли облегченно вскрикнул Михаил и не двинулся с места.

– Тикай, дура! – подтолкнул его старшой караула, и Шолохов побежал прочь.

Галина смотрела ему вслед со странным чувством. Сегодня комиссия антимахновских дел допрашивала этих продотрядовцев. Они вели себя вызывающе, требовали немедленно помочь голодающим рабочим севера и ни о какой пощаде не просили. Глядя на хлопчика тогда, Галина еще подумала: «Жалко сопляка. Дурнэ ж, як тэля, и мамка ждэ його». А вот чтобы отпустить… С какой стати? Они грабят селян, детишек оставляют без куска хлеба. Нестор же, видишь, пожалел волчонка. Сотнями вызволяет пленных. Непредсказуем!

Между тем поднять верхнедонских казаков против комиссаров не удалось, и войско повернуло обратно. Из разговоров мужа с Василием, из своих наблюдений Галина сделала печальный вывод: свобода людям, ох, не по зубам. Они устали, растеряны. Кому верить? На что надеяться?