Нестор Махно

– В конце вроде коса была на тот берег, – заметил разведчик Пантелей Каретник. – Я с дедом в детстве купался.

– Так была или есть? – сердито спросил Махно. – Перейдем?

– Не уверен. Море изменчиво, подобно бабе, – вздохнул Пантелей, думая о Фене Гаенко. Рядом переминались другие командиры. Батько оглянулся. На берегу собралось все их заморенное воинство – человек триста. У красных же отдохнувшая Интернациональная бригада и на подходе вроде конная дивизия.

– К морю! Воно покажэ, – решил Нестор Иванович, и на усталых лошадях, потрепанных тачанках они медленно покатили к последнему приюту на полуострове. Вокруг темнели голые холмы, продутые морскими ветрами и прокаленные морозами. То же и по всей плодородной Таврии. Озимые погибли. Сеять почти нечем. Быть голоду, и народ замер в оцепенении.

Две недели тому повстанцы уже хотели рассыпаться. Ради чего мыкаться? Но неожиданно налетели на красный кавдивизион. Каратели сложили оружие. Среди них оказались и вчерашние махновцы. Их отвели в сторону.

– Бабахнуть сволочей? – осведомился Зиньковский.

– Не-е-ет! – Батько, весь белый от возмущения, вскочил на коня. После ранения в ногу он впервые сел верхом и выхватил саблю. – Пу-уля для них… слишком ле-егкая смерть, Лева. Не доста-анет, не пройме-ет душу! – и он зарубил первого попавшегося изменника. Другие в ужасе кинулись в разные стороны. Их настигали, секли безжалостно, озверело. – Все-е предатели получат по заслугам! – орал Махно.

С десяток бывших повстанцев остались на месте, плакали, просили:

– Мы с тобой, Батько. Будем служить! Пожалей!

Он глянул на них полубезумными темными глазами, буркнул:

– Живите, рабы!

Бросив их, отряд на свежих лошадях подался на север. В каждом крупном селе, однако, его поджидали красные части. Потому одну из них – бригаду, знакомую еще по «Андреевскому конфузу», атаковали прямо на марше. Командиров постреляли. Бойцы, которых было до двух тысяч, сдались в плен, не желая рисковать. Кое-кто вступил в отряд. Иных раздели, отпустили на все четыре стороны. Не успели они разойтись, как из балки вихрем вылетел конный корпус. Повстанцы побежали, теряя раненых и убитых. Ночью решено было перебраться по льду Днепра на тихое правобережье. А здесь, как делали это и раньше, оставили Василия Куриленко и других вожаков для сбора новых отрядов.

В гибельной гонке по степям Нестор Иванович чувствовал с тоской и сладостным восторгом, что он, верно, характерник. Откуда это – не знал и даже опасался вникать. Зачем? Оно, дивное, редко кому доступное, само появилось, когда его собирались повесить и не смогли. Потом оно уже никогда не пропадало. А сколько же славных хлопцев исчезло? Вот Гаврюша Троян, Семен Каретник, Гриша Василевский, Петя Лютый… Эх, самый близкий друг. Как там у него:

Гэй ты, батьку мий, стэп шырокый,
поговорымо ще з тобою…

Где Петя и беседует ли со степью? Где Галочка с Феней бедуют, голубки? А мать? Живы ли? Да ради чего же столько страданий? Ради воли? Но казалось, по злой же воле вся Украина и запружена чужими войсками. «Нет, нет, этого быть не может! Судьба и свобода – родные сестры. Им ли враждовать? Или так тебе только хочется?» – сурово размышлял Махно, когда отряд его на правобережье возрос до тысячи бойцов и ринулся, сломя голову, по весеннему льду назад, к насиженным местам. Днепр недовольно гудел, прогибался под тяжестью орудий и тачанок. Не все добрались до левого берега. Ох-ох, не все. Сколько проклятий было и слез!

Теперь они, загнанные, снова попали в ловушку. Влекутся к Азовскому морю, к последнему приюту, что ли? Судьба, судьба – мачеха свободы. «А может, земляки не жаждут ее? – в который раз спрашивал себя Нестор Иванович, печально поглядывая на черные холмы, иссеченные ветрами. – Может, им твердая власть милей? Чтобы мирно плодиться и тихо улетать в мир иной. А такие, как ты, лишь мутят воду?» Эта противная ему, анархисту, догадка все чаще закрадывалась в сознание. «Кого же тогда освобождать? Они вон, повинуясь карательной силе, уже перемётываются к ней, вчерашние несокрушимые. Рубить мо-ожно. Да что же толку? – мучила думка. – Всех не искрошишь. И за что? За слабость? Выходит, воля – то привилегия избранных? Да нет же, нет! Все шумят о ней. Так в чем же секрет?» Ответа не было.

В селе Кирилловке, на самом краешке суши, выпили по кружке самогона, закусили нежной осетриной. Красные пока где-то замешкались. Копили силы? Были уверены, что отсюда уж махновцам не выскользнуть?

Хозяин, у которого остановились члены штаба, смуглый, пузатый рыбак, сказал прищурившись:

– Не горюйте, хлопцы. Проскочите по косе. Вона отдиляе Молочный лиман од моря.

– А глубина там какая? – спросил Виктор Билаш.

– Есть и вода, – отвечал рыбак. – Курице по яйца. Ледком взялась. Чепуха.

Отряд собрался на высоком, обрывистом берегу. Справа серело подо льдом море, слева – столь же бескрайний лиман. А между ними тянулась в тростниках узенькая, обманчивая коса. Ютится ли она дальше или теряется в глубине – никак нельзя было определить.