Нестор Махно

Еще раз просмотрев письмо, Махно с недоумением уставился на шпиона. Дело в том, что накануне в Гуляй-Поле получили две телеграммы от этого самого Воробца. В одной он просил прислать делегацию махновцев для переговоров о совместной борьбе за украинскую Державу, и Чубенко уехал, надеясь раздобыть оружие. В другой же атаман Коша предлагал отпустить к нему посланца Дона, возможно, как раз вот этого. «Чья игра?» – размышлял Нестор. По сообщению Чубенко, Воробец категорически отрицал свою причастность к телеграммам. Может, и Краснов ничего не писал?

Между тем «шпион» спросил с искренним любопытством:

– Простите, а за что вы бьетесь?

«Белая кость» не сомневался, что перед ним обыкновенный бандит с большой дороги, обвешанный оружием. Смущал разве что китель с темными фигурными застежками, военный или цирковой, да длинные волосы с сединой. Для грабителя это вроде излишне.

– Что ты знаешь о свободе? – в свою очередь спросил Нестор, но грубо и высокомерно.

– Я немало размышлял об этом, – отвечал энтомолог очень серьезно. – Пожалуй, ближе всех к истине тут подошел мудрый Шопенгауэр. Он, и я тоже, различаем свободу физическую, то есть нашего тела. Она наиболее проста и понятна. Вы, очевидно, ее имеете в виду?

– Нет. Речь идет о социальной свободе. Она, и только она, для нас дороже всего.

– Позвольте, я еще не закончил, – настойчивее продолжал «Белая кость», присаживаясь к столу. Нестор тоже сел. Ему было интересно. – Есть и другие виды свободы: интеллектуальная, прежде всего вольный обмен информацией, и главное – моральная, нравственная. А уж изо всех трех и складывается то, что вы любите.

– Э-эх, свободу нельзя выследить и схватить словами! – веско изрек Махно, враз преобразившись. Он вскинул крупную свою, кудлатую голову и смотрел на «Белую кость» с таким мрачным торжеством, что тот невольно потупился. – Она вспыхивает в сердце, если оно пороховое, а не сырец. Ведомо ли тебе то сладкое и страшное горение?

– Нет, – честно признал гость, учуяв опасность. – Но где же ваш Бог – корень любой свободы?

– Я же сказал: то, что ярко горит в сердце, и есть святое. А наша опора – бдительность. Вот коцнем тебя – и делу конец.

То, как он легко это произнес, поразило «Белую кость». «Ведь и правда кокнут! Что им стоит? – подумал он, похолодев. – Публика тут поистине простая, словно жгутиконосцы» (Прим. ред. – Микроскопически малые существа).

– Вы можете, конечно, это сделать, – лепетал он вслух. – Но, во-первых, я не военный и никогда им не буду. А потом… порвите бумагу, и всё!

– Понимаешь, какая штука, – Махно почесал затылок. Слабость с утра еще прицепилась и не отпускала. Простыл, что ли? – Ты мне лично понравился. Грамотный, честный, мог бы агитатором у нас быть. Но тогда, дорогой, никуда больше не поедешь, чтобы не передал эти сведения. Согласен?

– Разумеется, – вздохнул «Белая кость».

– Но есть один крючок, и его надо разогнуть. Ты – шпион. Все в отряде это знают. Так оно или нет, уже не важно. Молва пошла. А она, стерва, живуча и ядовита. Значит, я должен крепко рискнуть, поручаясь за тебя. Так? Ты же, небось, тоже верующий?

Незнакомец охотно кивнул.

– Вот и хорошо. Тогда, будь любезен, и ты возьми грех на душу. Взаимно, честь по чести. Откажись от Бога публично. Иначе какой же из тебя анархический агитатор? Для нас превыше всего человек-труженик и ЕГО счастье!

Павел Бульба (так звали «шпиона») побелел. Жизнь представлялась ему скучной и мелкой без Бога и высшего мира. Но не того, о котором говорили, писали церковники. Все, что Павел видел вокруг, казалось лишь ничтожными задворками Великого, окутанного тайной. Он ловил пауков, мух, пчел, муравьев, изучал их, влюблялся в студенток, заботился о близких, вот о больной сестре, теперь попал к разбойникам. Но в глубине души, и сейчас тоже, чувствовал, что находится вне всего этого, как бы в другом мире. Независимый и посторонний. Восторгаясь красотой Печерской Лавры, других монастырей, церквей, он не любил затворников и древне-славянские письмена. Хотя в них явственно довлело прародное, но от них же веяло духовной ограниченностью, словно предки совсем уж были бездарными и не спромоглись сами услышать новое запредельное слово. Временами Павлу казалось, что он его улавливает: для Бога мы слишком ничтожны, чтобы он нами интересовался. Однако люди и не заброшены на произвол рока. Достаточно лишь не нарушать коренных законов Существа, в котором мы затеряны. И от всего отречься? Кто же он тогда будет? Жгутиконосец?!

Тонкими дрожащими пальцами Павел обхватил лоб и тер, сжимал его. Нестор молча ждал. Для него слова, сами по себе, ничего не стоили. Если бы предложили, к примеру, отречься от свободы, он прежде всего спросил бы: «В тюрьму сесть по собственному желанию, что ли?