Нестор Махно

На пасеке заснуть, сложа ручки?» Абстрактная воля для него не существовала, как и Бог, Держава, как коммунизм и справедливость. Потому отдавать за них жизнь, полагал он, – крайняя глупость. Всё должно быть ясным и конкретным, без обмана. И то, что «Белая кость» так долго колеблется, раздражало Махно: «Ну что ему тот Бог? Есть он или нет – неизвестно. А шкура одна и счастье одно на всех!» Смущало же то, что шпион давно бы согласился. А этот мучится. Особое нечто ведает, дороже жизни?

Тут вошел адъютант Григорий Василевский.

– Молния из Екатеринослава, Батько!

– Выдь вон! – крикнул Махно.

Он был взбешен. Какая-то редкая тайна шевелилась так близко. Э-эх, ты ж! Григорий отшатнулся, попятился и прикрыл дверь.

– Нет. Не могу, – тяжело вздохнул «Белая кость».

– Окончательно? – переспросил Нестор, поднимаясь из-за стола.

– Вы же местный, из казаков, видать. Вспомните Тараса Бульбу, – быстро, нервно заговорил незнакомец и вскочил. – За что он отправился на костер? Моя фамилия, кстати, тоже Бульба.

– Это уже не важно. Давай на выход. Григорий! – Дверь открылась. – Убери мерзавца. В расход.

Василевский передал Батьке телеграмму и увел «шпиона». Чубенко сообщал из Екатеринослава: «То, что нам край нужно, получено». Нестор обрадовался: «Есть оружие!» Далее посланцы (вместе с Чубенко их было четверо) просили не отзывать их домой еще несколько дней, «чтобы разведать контрреволюционные силы».

Где-то за штабом глухо стрельнули.

Галина тщательно собиралась на чужую свадьбу. «Колы ж будэ моя? – с грустью думала девушка, заглядывая в зеркало и прихорашиваясь. – Вжэ двадцать чотыры рокы жду. Дэ ж той сужэный заблудывся? Чи я вжэ така нэвродлыва и нэсчаслыва?»

Между тем то, что она видела в зеркале, нравилось ей. Узкое смуглое личико, нежная кожа. Галина пощупала щеки: «Так, свижи». Без всяких кремов и примочек из огуречного сока и ромашки. Светло-карие глаза блестели живо и загадочно. «Пидвэсты? – засомневалась девушка, повертела карандаш и положила на столик. – Нэ трэба. И так гарни». Очи были, конечно, уже не те, что в шестнадцать лет пленили барона Корфа: чистейшие роднички света, как у стрекозы, словно набранные из янтарных хрусталиков. Теперь лучики попрятались, затаились, и только опытный, не Юрин – мужской взор мог бы разглядеть их зрелую прелесть и снова озарить. Найдется ли такой в захолустном Гуляй-Поле?

Об этом она мечтала, еще когда закончила Добровеличковскую женскую семинарию с золотой медалью и ехала сюда по направлению в двухклассную школку. Эх, Юра Корф, сладкопевчий, милый, пугливый соловушко! Где ты? Размотаны судьбой, видимо, навсегда. Семь лет уже утекло безотрадных. Галина потеребила нос: «Цэ ты вынуватый!» Он был и правда несколько больше, чем хотелось. Не так, чтобы очень. Он ничего не портил, но выдавал натуру крепкую. Нос был отцовский. Поменьше и поизящнее, но все же не мамин золотничок. Нет.

Галина представила себе отца: статного лейб-гвардейца Измайловского полка, куда лишь быть отобранным считалось великой честью.

– Это вам не заштатный павлоградский пехотинец какой-нибудь. И не казачишка в мешковатых штанах. Тем более не жандарм из Могилев-Подольска! – говаривал Андрей Иванович Кузьменко, с гордостью показывая старую фотокарточку, где он был во весь рост, или опрокидывая в рот очередной стаканчик горилки.

– Нэ пый! – сердилась мама.

– Что же от меня осталось, милая, если даже из жандармов поперли? Ты бы еще запретила мне кушать!

Семья переехала в родной Песчаный Брод, где по обычаю предков занималась сельским хозяйством. Галина к тому времени закончила шесть классов женской гимназии в Могилев-Подольске. Какой ни мелкий городишко, а чистые, богатенькие мальчики бегали вокруг, вытанцовывали. Чем же занять себя в этом глухом Броде через речушку Черный Ташлык? Скука же смертная, рехнуться можно: ни надежды, ни счастья, ни веры. Жажда любви сводила с ума, и Галя решила уйти… в монахини, всей душой отдаться Богу.

– Та шо цэ ты надумала, доця? – изумилась мать. – Ты ж ще ничого на свити нэ бачыла!

Отец тоже категорически возражал:

– Послушница! Ты меня послухай. Монастырь хуже любой каторги!

Жандармский унтер-офицер доподлинно знал, что туда запирали некогда тяжких уголовников либо безнадежных политических и сумасшедших. А его сопливая дочь добровольно рвется под тот замок. Веру, видите ли, возлюбила. Где она в этом паскудном мире? Одни вериги. Не-ет, что-то тут нечистое!

Галя, однако, не отступала. Не зря у нее отцовский нос. Ох, не зря.

– Ну иди, иди, дуреха! Но запомни: туда легче попасть, чем вырваться. Монахи с виду овечки. Запоры у них похлеще тюремных! – заключил Андрей Иванович и лично повез дочку в Красногорскую женскую обитель, что на Полтавщине. Там их встретили не без сомнений. Уж больно молоденькая и смазливенькая девочка, так и стреляет стрекозиными глазками.

– Ты крепко подумала? – спросила мать-игуменья, строго разглядывая редких посетителей. – У нас ведь ни балов, ни кавалеров не встретишь.

– Я хочу отдаться вере, – как-то двусмысленно ответила новенькая, не замечая этого.