Нестор Махно

– Я же весной задумал десант высадить в Ейске, чтоб одним махом турнуть немцев и радовцев, что их привели, – начал Виктор.

– Мы ждали, – сбрехал Зуйченко. Из Таганрога он сбежал в хутор и тихо сидел до осени, пока не объявился Махно.

– Небитому кажется: горы сворочу! – продолжал Билаш, закусывая понемножку. Ему неловко было объедать хозяина, и так засиделся на чужих харчах. – Я мотнулся в Екатеринослав, Александровск, Пологи, оповестил всех, кто желал драться, и подался в Ново-Спасовку. Там меня уже ждали, сели на подводы и в степь. Смотрим – австрийцы! До полуроты. Что делать? Залегли, ждем. Всё цветет вокруг, колышется. Когда они приблизились, командую: «Первая цепь – в атаку! Вторая – на месте!» А нас всего-то двадцать. Вскочили, стрельнули поверх голов. Австрийцы и сели. Мы их разоружили, отпустили, а сами на хуторе ждем десантников. В это время в селе нашелся провокатор… – Билаш обратил внимание, что Зуйченко покраснел, то ли от выпитого, то ли еще от чего. – Да. Начались аресты. Подъехали к нашей хате. А в саду прятался знакомый. Ранил австрийца и бежал. Тогда хату оцепили, выволокли моего деда. Ему семьдесят лет. Батю тоже и брата Петра. Поставили к стенке. Офицер командует: «Огонь!» А солдаты ни в какую…

Виктор не мог продолжать, плеснул самогона в кружку. Тут в комнату прибежала девчушка с бантиком, забралась деду Федору на колено и с интересом рассматривала гостей. Билаш выпил, сказал:

– Хай она погуляет, – хозяин отпустил кроху, и та пошла, недовольно оглядываясь. – А не стреляли потому, что на руках у деда был вот такой же внук, а у бати – мой брат младшенький.

– Та ну! – отшатнулся Зуйченко.

– Офицеры выхватили кольты и… всех… до единого… моих.

– Господи, та шо ж воны? – хозяин закурил.

Виктор с усилием, вытаращив черные глаза, досказал:

– Барахло потащили из хаты, солому из клуни… Подчистую все спалили. Дотла.

– Во-о Европа! – воскликнул Назар. – Теперь удивляются, что мы не признаем власти, ни Центральну Раду, ни Директорию, никого… Так, Виктор, нечего ждать у моря погоды. Батько им всем показывает, где раки зимуют.

– Поехали! – согласился Билаш. Он загорелся и тащиться на подводе не смог. – Доберусь до Гуляй-Поля поездом. Подбросьте к любой глухой станции.

– Учти, до самой Розовки каратели шастают, – предупредил Зуйченко. – Есть лукавый документ?

– Имеется.

– Ну, гляди в оба.

На том и расстались.

Война войной, а в поезде народу хватало. От духоты Виктор протиснулся в тамбур.

– Скоро Волноваха, – сказал сосед. – Держись. Возьмут за грудки!

Остановились в поле, у семафора. Билаш услышал залп, выглянул: на откосе лежали пять трупов в одном белье. «За что их? Почему не убрали?»

– Приготовить документы! – донесся приказ, и было уже не до чужих судеб. Самому бы не улечься на откосе. Они въехали в прифронтовую полосу.

– Кто проверяет? – спросил Виктор соседа.

– А х… его, знает. Сутки назад офицеры шмонали.

Еще в Екатеринославе анархисты смастерили Билашу три бумаги: для предъявления красным, для петлюровцев и для белых. На любой спрос. Важно лишь не ошибиться, показать то, что надо. Офицер повертел «документ» Виктора, уточнил:

– Почему не на фронте, прапорщик?

– Четыре года в окопной соломе вшей кормил. Маму, детей могу повидать?

– Ваше право, – согласился офицер и отдал честь. – Но и жену не забудьте, – он подмигнул. – Возвращайтесь поскорее. Тут горячо!

Следующей была Розовка. Вокруг поезда стояли, ходили вартовые, старые казаки с красными лампасами, немцы-колонисты в аккуратных полушубках, австрийцы.

– Что за часть? – набравшись наглости, поинтересовался Билаш у патруля.

Тот окинул его подозрительным взглядом, ответил:

– Смешанный отряд генерала Май-Маевского. Ждем подкрепление – чеченскую дивизию.

Наконец поехали. В полях было пустынно, бело, печально, и даже не верилось, что рядом кто-то воюет. Теперь поезд остановили уже махновцы. Опять щупали вещи, смотрели документы.

– Сюда, хлопцы! – позвал дюжий повстанец в серой папахе. – Тут колонисты из Розовки! Я их, тварей, сразу узнал.

Белолицые, носатые пассажиры в шубах упирались.

– Вы ошиблись! Ошиблись! – протестовал один из них, постарше, в очках.

– Я ошибся? – возмутился повстанец, подзывая товарищей с карабинами. – Дывиться, цэ ж Браун! Дэ твойи сыны? В карательном отряде? Забыл, как я служил у тебя?

А потом в красную гвардию записался. Забыл? Что вы сделали с нашей хатой? Спалили, гады!

Грубыми дрожащими пальцами земледельца немец снял очки. Слезы бежали по его багровым щекам.

– Скидай одежу! – командовал тот, в серой папахе. – Ану живее, живее! Видишь, люди голые. На выход марш! В штаб Духонина их!

Колонисты продолжали упираться. Их штыками погнали из вагона. Поезд тронулся, но Билаш и другие пассажиры выглядывали из окон, из открытого тамбура. Было жалко беззащитных людей, двое из которых ни в чем не виноваты, и любопытно, что же с ними сделают. Тот, в серой папахе, размахнулся и ткнул штыком в зад старшего из арестованных. Очки полетели в снег. Немец упал, его кололи, как и тех двоих…