Нестор Махно

Но то, что открылось в музее (грабители учуяли опасность и мигом смылись), тронуло Махно до глубины души. Здесь были пики, сабли запорожских казаков, одежда его далеких предков, сморщенные рукописи, бесценные золотые и всякие другие монеты, картины, хоругви, скифские закусанные удила… Нестор слушал Яворницкого, иногда щупал турецкий ятаган или заржавелый татарский якорь.

– Где вы всё это понабрали?

– Здесь семьдесят тысяч экспонатов, – с мягкой улыбкой отвечал хранитель древностей. – Роемся в матери-земле. Она отдает. Добрые люди несут. Я побывал с этой целью в Персии, Турции, Польше, Средней Азии, в Соловецком монастыре. Всё куплено в основном на мои кровные.

– Так вы миллионер?

Дмитрий Иванович горестно вздохнул.

– Нищий!

Махно недоверчиво взглянул на него. Зачем же так старается? Это казалось просто невероятным: положил свою жизнь, чтобы всего-навсего сохранить память о предках! «А мы, сукины дети, что делаем? Рубим, жгем. Эх ты ж, судьба-копейка».

Яворницкий коротко, емко рассказывал о вольностях запорожских казаков, об их удивительной, первой в Европе республике, о ее процветании, силе…

– Так говорят же, что они были разбойниками? – не утерпел и перебил его Нестор.

– Э-э, друг мой, а что о вас напишут? – отвечал историк. – Кому из властителей дорога народная свобода? Она же глаза колет! Тем более коварно разгромленная.

– Но мы же и хотим ее восстановить, – сказал Махно, пристально глядя на краеведа: что запоет? Легко восторгаться разбитым старым черепком. А ты оцени его, сидя внутри, когда горшок обжигают!

– Тяжкое бремя взяли на себя, – признал Дмитрий Иванович. – Одно желаю: не потеряйте душу в огне!

«Эх, старик, твоими бы устами да мед пить», – подумал Нестор и заметил бутылку, но несколько иной формы и черную, в смоле, что ли. Он взял ее.

– Что это?

Яворницкий полагал, что насквозь видит своего необычного посетителя, и решил: драгоценному экспонату, увы, приходит конец. Разговоры о свободе, вечной славе предков, о душе – это одно, а соблазн сильнее. Можно и нужно было бы соврать, чтобы спасти реликвию. Другой бы так и поступил, но не хранитель древностей.

– Горилка, Нестор Иванович. Знаменитая оковыта (Прим. ред. – От латинского аква вита – вода жизни). Лучшее казацкое угощение… Но эта… для покойников. В гроб ставили.

«Испугается или нет?» – с тревогой ждал археолог.

У Нестора перехватило дыхание. Попробовать такое – раз, может, дается смертному. А вдруг спасет от гибели, закрепит пророчество Панаса-ведуна? А если отрава? Мало ли что зарывали. Да и характерники ошибались!

– Сколько же ей лет?

– Трудно сказать. Больше ста. Возможно, ее пили, когда еще сочиняли письмо турецкому султану.

– Позвольте, – удивился Махно, – это не вы ли писарь на знаменитой картине? Да вот же она. Точно!

– Я. Отнекивался. Но Илья Ефимович (Прим. ред. – Репин) настоял.

– А у вас еще есть? – гость смотрел на бутылку.

Опять требовалось соврать. Яворницкий отвечал:

– Их было три. Одну распили землекопы.

– Давайте по чарке, а? Покойник не обидится, а мы с вами – тоже история.

– Воля ваша.

Какой-то тайный голос нашептывал Махно: «Не смей пить, не смей! Закаешься!»

– Тогда сначала ответьте, Дмитрий Иванович. Вы – свободный?

– Абсолютно. Заплатил, правда, дорого. Видите, какой белый.

Нестор хмыкнул. Ответ его поразил. Пока есть на свете такие люди – жива вольница!

– За это не грех и причаститься. Вы ж без меня не посмели бы?

– Ни, ни.

– Ну, пусть земля им будет пухом…

Над заснеженными берегами Днепра чернел двухпрогонный мост. К нему катили тачанки, вихляли подводы, летели всадники. Скорее! Скорей! Южный город, что раскинулся на высоком холме, харкал выстрелами вслед отступающим. Вот она, благодарность за свободу! Не надо было связываться с красной совдепией, не надо. Сидели тогда с губревкомовцами, Колос, другие убеждали: «Рабочий люд на страже! Это десятки тысяч штыков, присланных из Тулы год назад». Где они? А пулеметы, пушки, которые погрузили для отправки в Гуляй-Поле, – всё коту под хвост!

Махно оглянулся уже с моста. «Не внял, хлебнул могильного зелья, – злорадствовал тайный голос. – Теперь вон что!» Многие брички безнадежно отстали. Другие в толчее не могли проскочить на подвесную дорогу и крутились на месте. Ржали лошади, ругались повстанцы. Их косили из пулеметов. Потеряв голову, иные кидались прямо на лед, застревали в промоинах, проваливались. Жутко было видеть все это, и конница с уцелевшими повозками понеслась дальше, на левобережье, к песчаным барханам, в степь. Тут остановились. Двести штыков да сабель осталось из пятисот. Прочих словно корова языком слизала. Э-эх, Гуляй-Полюшко-поле, хоть ты приголубь!

КНИГА ВТОРАЯ

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней.

М. Булгаков. «Белая гвардия»