НЕТ

Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: "НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…" Что будет дальше, она уже знала.

Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени и напряженно, окаменело, терпеливо ждал.

– Витя, – едва слышно сказала мать, – пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.

– Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, – и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.

Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:

- Что с Угловым, Витя?

Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.

- Нет Углова. Нет больше Углова, мама.

Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:

- А почему экипаж?..

- Единственное, что он сделал по-человечески, – катапультировал ребят…

– Не надо так, Витя.

– Надо. Обязательно надо. Так.

– Где все? – спросила мать.

– Сидят на кухне и жрут сосиски, голубчики…

– Сейчас я встану, Витя. Они же голодные. Их надо как следует покормить, – она говорила о привычном, очень для нее важном, говорила быстро и уверенно.

– Пороть их надо, а ты говоришь – кормить. Придумали: приперлись, перепугали… – и помолчав: – Продали, паразиты, доказывать полезли – все хорошо! Ведь предупреждал, за их шкуры беспокоился. Так не поверили. Попробовать захотели. – Горькая морщина перечеркнула лоб, и мелко-мелко подрагивали губы. – Эх, люди…

- Не надо так, Витя…

- Надо. Добреньких дураков по головам бьют. И все стараются чем потяжелее ударить…

Глава четвертая

На бледном бланке с безымянными очертаниями материков, выцветшими пятнами морей, заливов, больших озер, тоненькими ветками рек и строгим оттиском координатной сетки легли четкие черные кривые. Местами они сближаются, сходятся, напоминая рисунок годовых колец на срезе дерева, местами разбегаются и исчезают за обрезом листа. Острым пером нанесены на бланк сотни значков и цифр – легких, летящих, то воскрешающих в памяти математические символы, то кажущихся заимствованными из радиосхем, то трогательно-наивными, как снежинка, нарисованная не окрепшей еще детской рукой.

Это тоже небо. Точнее – изображение неба, спроектированное на карту рукой метеоролога. Можно, конечно, подтрунивать над ошибками синоптиков, и все-таки не стоит уходить в полет, предварительно не заглянув в синоптическую карту, не попытавшись оценить обстановку, не окинув единым взглядом поле боя.

Небо – всегда арена схваток: холодные течения теснят теплые, наступают фронты, коварно растекаются окклюзии, идут на прорыв циклоны и держат оборону антициклоны, и, распушив "лисьи хвосты", ползут облака-разведчики, и где-то, еще невидимые и неслышные тут, гремят настоящие грозы…

Они собрались на запасном аэродроме: молодой инженер, автор стартовой установки, получивший с легкой руки Главного маршала неофициальное прозвище "Бочка", десяток сотрудников специального конструкторского бюро, Виктор Михайлович Хабаров, начальник летной части Федор Павлович Кравцов, представитель министерства Илья Григорьевич Аснер и еще несколько человек – неофициальные полпреды заинтересованных организаций.

Была назначена последняя проба.