Нет имени тебе…

Я эгоистка, как Муза. Но я другая эгоистка. Разный бывает эгоизм. Мать обвиняет Музу в том, что та ее никогда не любила. Этого я не знаю, но меня она любила, хотя на первом месте у нее всегда стоял Юрик. Она хотела, чтобы я стала художницей. Но сейчас ей все равно, она даже не помнит, кто я такая.

3

Вышла в сад. Он запущен, зарос травой, а в траве, словно костерки, пылают разноцветные кусты люпина. Мне нравится этот сад и его цветы, что растут без ухода. Собрала букетик изысканных веточек водосбора с цветками-мотыльками, цветками-чепчиками, поставила их в джезву. И мне так захотелось рисовать, что я взяла из буфета пузырек с зеленкой, воду, кисточку, чудом оказавшуюся в сумке среди моих шмоток, нарезала из рулона обоев листы бумаги и попробовала изобразить натюрморт-минутку.

Как давно я не рисовала!

Нарвала целый сноп люпинов, нежные левкои, колючие ветки шиповника с белыми цветками, свалила все это на крыльцо и пошла за маленькими цветочками дикой фиалки и землянички, которую видела у забора. Заставила и комнату и веранду, посуды здесь в избытке. Нарисовала кастрюлю с люпинами. Но как-то скучно рисовать одной зеленухой. В аптечке был йод – палитра обогатилась. Нарисовала кувшин с левкоями, фарфоровую супницу с ветками шиповника, рюмку с фиалками и вид из окна – яблони, а на заднем плане сортир с притулившимся к нему кустом бузины. И все, кончились и зеленка и йод.

Снова моталась по саду, сидела в траве, разглядывая нежно-ворсистые листочки крапивы и листочки лебеды, будто тальком с изнанки припудренные. Мне хорошо одной, я люблю одиночество, никто мне не нужен. Только ночевать боюсь одна. Темноты боюсь, шорохов, стуков. Не могу объяснить конкретно, чего именно. Глупо сказать, что привидений, но чего-то типа такого, необъяснимо ужасного. Это у меня с детства, я уже тогда догадывалась, что можно умереть от страха. Дома был старинный, еще моей прабабушки, а может, и прапрабабушкин ночник – слоник из зеленого, цвета нефрита, матового стекла. Я его разбила, а мать склеила, потому что я его очень любила. Каждую ночь его вспоминаю. Я и в городе-то боялась, если одна спала в комнате, а на даче… Тут ва-аще… Все поскрипывает, постукивает, поохивает, повздохивает. Еще меня пугают далекие вопли, смех – в белые ночи, в особенности в выходные, люди гуляют до утра. Сильно вздрагиваю от резких неожиданных звуков. В общем, я не сплю без бухла, и с бухлом-то не очень. Нехорошее время где-то с двух до четырех ночи. Его нужно перетерпеть, а потом можно спать.

На предстоящую ночь у меня было полбутылки водки. Перед тем две ночи я ночевала с флюсом, а еще раньше – с Блаженным Августином. С ним мы хорошо сидели чуть не до утра.

Ярик обещал какую-то охрененную книгу и привез. Аврелий Августин. Он же – Блаженный Августин. «Исповедь» называется. Сказать, что я удивилась, открыв ее, ничего не сказать. Я офонарела. Какие-то молитвы. Читать невозможно. Но главный вопрос: зачем Ярик принес эту книгу? Может, он верующий, сектант какой-нибудь, и хочет меня обратить? Или решил проверить, не дура ли я? И проверять не надо – дура! Но признаваться в этом я не собираюсь. Он ждет от меня реакции? А как на Блаженного Августина реагировать?

Попробовала читать. Полная хрень. Изучила предисловие, стало еще яснее: бесполезняк!

Этот мужик жил в четвертом веке, был епископом и написал чертову тучу сочинений – более 40 томов. И с тех пор все балдели над тем, что он написал, так в предисловии сказано: внес неоценимый вклад! И Гете балдел, и Лев Толстой, а Петрарка, тот вообще не расставался с этой книгой, так и таскал ее всюду за собой, куда бы ни ехал. В общем, все балдели, одна я ничего не поняла.

На другой день собралась с силами и попробовала вникнуть. Сначала Августин не был христианином, а потом стал, и тогда роздал все свое имущество бедным, только домик оставил, в котором жил, женщин на порог не пускал и сочинения свои клепал. Если «Исповедь» – лучшее сочинение, могу представить, каковы те, что похуже. В книге никаких событий. Кается мужик в том, что было и чего не было. Ребенком чужую яблоню обтряс – кается, с бабой когда-то спал – кается. Потом-то, став христианином, ничего такого он уже не делал, жил монашеской жизнью, а каялся за прошлое. В предисловии сказано: глас совести на предельной высоте!

Невозможно, чтобы это была любимая книга Ярика!

Меня не оставляло беспокойство, что я скажу по поводу прочитанного. Что, блин, тут можно сказать?! Ярик в универе философию изучает, а мне сии богословские труды на фиг сдались?