За обедом в Переделкино ее посадили на углу стола («Семь лет без взаимосвязи», – не преминул заметить сэр Обадия, обожавший русские пословицы и поговорки). Но ей повезло: английский гость оказался сбоку от нее. Сэр Обадия убеждал Пастернака в том, что Нобелевка – это соблазн. Он назвал ситуацию «соблазном мученичества» – the temptation of martyrdom, – и этот соблазн ничем не лучше и не благородней всякого другого соблазна. Всякий соблазн подлежит осуждению. И вдруг Надежда завизжала. Все так и ахнули. Может быть, впервые в жизни публика обратила на нее внимание.
Дело в том, что ее тяпнула за ногу собачонка. Эта собачонка под столом во время разговора терлась о ногу Надежды, подбираясь мордой к ее коленям. «Когда собачка выскочила в панике из-под стола, я и завизжала страшным голосом. Такое было недоразумение. Я-то таяла от ласки, думая, что это нога сэра Обадии, что он со мной нагло флиртует под столом, рассуждая про соблазн. – Она и сейчас покраснела, пересказывая этот эпизод Вере. Она действительно, как ей казалось, поддалась соблазну и отвечала на этот флирт сэра Обадии, чтобы возбудить ревность Райта. И все закончилось истерическим взвизгом. Она выскочила из-за стола и убежала на кухню. Больше с сэром Обадией она не перекинулась ни единым словом. – Самое нелепое, конечно, – это моя наивность. Впрочем, мало кто тогда в Москве догадывался о склонностях сэра Обадии. Вы что, Вера, хотите сказать, что и в Лондоне об этом никому не известно? – Надежда Райт глядела на окаменевшее лицо Веры. – Только не подумайте, что я гомофобка какая-то реакционная. Я вообще сексом не интересуюсь. Но я по-новому взглянула на обоюдную любовь сэра Обадии и нашего Гени к русской литературе».
«Но как же насчет того эпизода с тобой – этих сексуальных эскапад на Би-би-си?» – спросил я Веру, услышав впервые от нее об этом неизвестном аспекте противоречивой личности сэра Обадии – со слов, следует подчеркнуть, вдовы Райта. Вера, конечно же, и сама помнила о комической попытке изнасилования в студии.
«Что я могу сказать? Он, видно, и тут обслуживал двух богов одновременно: и Купидона, и Венеру».
Но тогда, в Москве, когда она выслушивала оскорбительные и мстительные домыслы вдовы Райта, Вере стало стыдно не за скандальную сцену с сэром Обадией, а за те несколько ночей, что она провела с Генрихом: как будто она воспользовалась его зависимостью от нее и он, вроде идеологического
«В любом случае какое это имеет значение сейчас?»
«В этих пересудах, грязных слухах и недомолвках я одного понять не могу: при чем тут зонтик? – в который раз спрашивала меня Вера через несколько недель после нашего первого разговора о ее визите в Москву. – И почему Геня называл этот зонтик подарком, когда в действительности он просто-напросто получил свой собственный зонтик обратно?»
«Потому что твой Райт – сноб. И врун к тому же. Ему надо было привезти что-нибудь из Англии значительное – символическое, историческое. Вот он и придумал легенду о зонтике сэра Обадии, – предположил я чисто психологическое объяснение этой нелепицы с зонтиком. – А ты эту вот легенду, миф, так сказать, потеряла, выбросила на помойку».
«Он не был бы в таком бешенстве только по этому поводу. Он вообще-то робкий. А тут – ты помнишь, как он орал? У него прямо лицо перекосилось».
«У него лицо стало перемещенным, потому что ты поставила под сомнение перемены в новой России, новую иерархию духовных ценностей, его роль и место в ней. Послушаешь тебя, сэр Обадия – бабник, а глава Российского государства – пьяный боров, а патриарх всея Руси – славянский аятолла. Как это может понравиться Райту? Потеря зонтика была символом твоего отношения к России».
«Неубедительно», – сказала Вера.
«Зато не столь ядовито».
«В каком смысле?»
«В буквальном. Что следует из рассказа Надежды Райт? Зонтик не был подарком сэра Обадии: Райт просто-напросто получил свой собственный зонт обратно. В этом и вся суть дела».
«Не поняла».