Нет причины для тревоги

Вот она, эта железная коробка, этот реликт: советский телефон-автомат стоял в музейном углу, рядом с сувенирной пишущей машинкой самиздатчика и коротковолновым радио. Будка стояла, как часовой в будке. Я огляделся. В музее было пусто, дело шло к закрытию, свет внутри еще не зажегся, и поэтому в сумерках улица за огромными окнами казалась ярче, чем обстановка в музее. Заходящее солнце пробивалось через несколько залов сквозь стеклянные двери входа, где дежурная отгораживалась от музейной реальности вечерней газетой. Самое время сесть в машину времени. Я приоткрыл дверь телефонной будки, тяжелую стальную дверь. Исцарапанную. Она слегка скрипнула. Я вошел в этот экспонат из советского прошлого, запаянного в тяжелую металлическую коробку. Я вошел в него, как подросток Герберта Уэллса входил в зеленую дверь в стене или Doctor Who в свою полицейскую межпланетную будку. Я плотно прикрыл за собой дверь. В нос шибануло запахом прошлого: так пахло в подъездах, в коммунальных коридорах и в телефонных будках – смесь кошачьего быта, кислого черного хлеба, пота и старой зимней одежды. И еще пыль. Внутри все было чисто выметено и вытерто, но запах пыли остался – уже музейной пыли. В голове шумело, ноги гудели. Я присел на корточки, и свисающая с рычага телефонная трубка коснулась моей макушки – так, ласкательно, трогают голову ребенка. В этот момент я, видимо, и задремал.

Когда я под утро проснулся и захотел выйти, дверь не открылась: старый ржавый замок защелкнулся или дверь заело. Вообразите! Я оказался запертым в советском телефоне, из которого невозможно дозвониться в настоящее. Музей был закрыт. Мобильник не работал: сели батарейки. Я порылся в кармане, нашел американский цент и попробовал засунуть его в щель телефона-автомата. Символический жест. Удивительно, но монетка вошла в щель. Знакомый звук – звяканье монеты в недрах аппарата. Но ничего не соединилось в этих линиях: музейный телефон был, естественно, отрезан от внешнего мира. Об этом комическом жесте тоже не имеет смысла долго рассказывать Мелвину: он не оценит иронии. Он скептически усмехнется, и этот смешок – гримаса вежливого удивления: он просто не поймет, что я имею в виду, когда говорю, что у меня было тайное желание опять оказаться в той ситуации, куда лучше снова не попадать.

Заиндевевшая телефонная будка в том эстонском «лыжном» поселке рядом с местным клубом-баром была похожа на гроб, поставленный на попа, но с маленькими окошками, вроде тюремного глазка. В советское время в такой будке совершался, можно сказать, весь жизненный цикл: встретился, выпил, полюбил, облегчился. Единственное, что крайне трудно было совершить в таком телефоне-автомате, – это позвонить: или автомат был сломан, или не было монетки. А дозвониться в ту эпоху до Москвы из эстонской провинции в трескучий мороз было делом немыслимым. Но я человек упорный. Я выбирался из перетопленного, как сауна, бара-столовки на колючий ветер и леденящий душу мороз и двигался к телефону-автомату. До телефонной будки я пробирался дрожа, но не от мороза. Дергал примерзшую дверь, монетки проваливались в щель с мертвенным глухим стуком, и я кричал в черный бакелит телефонной трубки, подпаленной инеем: «Как ты могла? Как ты могла?»

Марина отмалчивалась. На мой вопрос – крик на морозе – ответа не было. Светилась лампочка внутри (никто не вывернул – дисциплинированная нация), и вся будка была похожа на замороженное насекомое, подсвеченное под микроскопом в темноте лаборатории. Пальцы, крутившие заледеневший диск, не слушались, монеты кончались. Разговор прерывался, когда казалось, что возникла надежда на ответ. Чтобы разменять деньги, надо было идти обратно в сельский клуб, где был местный бар и ресторан. Звучала какая-то эстрадная музыка из репродуктора под потолком, и, когда я входил, все эстонцы за столиками молчаливо разворачивались и смотрели на меня как на рыбу в аквариуме. Я разменивал чуть ли не на рубль мелочи в кассе. Я боялся даже сказать «спасибо». Беззвучно исчезал в темноте и снова шел к автомату. Как она могла?!

Однажды дверь заклинило, как будто припаяло льдом – от замерзших слез всех неудачников-любовников? Минуты четыре, помню, я испытывал неподдельную панику: неужели я проведу здесь всю ночь, постепенно замерзая, и наутро из телефонной кабинки вынесут мой заиндевевший труп? Дверь открыл прохожий эстонец, дернув ее на себя. Я уступил ему место в кабинке. Какое было счастье добежать до этого бара-клуба с молчаливыми – если не враждебными – лицами: там, по крайней мере, было тепло и светло. Из репродуктора журчала советская эстрада: «Быть может, ты забыла мой номер телефона. Быть может, ты смеешься над верностью моей. Но я не понимаю, зачем ты так сердита. Ну перестань смеяться и позвони скорей». Может быть, я уехал вовсе не от советской власти или постсоветской разрухи, а из-за несчастной телефонной любви. Чтобы застрять, уже по-настоящему, в музейной копии моего советского прошлого?