Нет причины для тревоги

Черные стволы по бокам лыжни проплывали плавно. Лыжная мазь была припасена в рюкзаке, но лыжная мазь в ту поездку не понадобилась. В тот месяц снег был сухой, но не мерзлый, мягкий, но не липкий; лыжи не проскальзывали, как это бывает на обледенелой лыжне, но и не застревали в липкой тяжести снега. Толковый был снег. Все тут толковое. Лыжня угадывала намерение ноги лыжника. Лыжня была хорошо накатанная, но не до ледяного блеска. Лыжи входили в лыжню гладко и легко – лыжа и лыжня, отдельно, но вместе, как счастливые любовники. И все-таки я умудрился поскользнуться.

Рука с лыжной палкой опускалась и поднималась, втыкаясь в снег размеренно и точно, как дирижерская палочка, подхватывая ритм мысли. Мысль, впрочем, тогда была одна: «Как она могла?» Простая мысль, но с бесконечными вариациями смысла и разбросом эмоций у каждого, кто произносит эту мысль про себя. Как она могла, с этим рыжим очкариком? Только потому, что он специализировался по топологии хромосом, в то время как я все еще паял паяльником телефонные соединения и проводил эксперименты с мертвыми лягушками на инженерном отделении? Может быть, потому, что его модная небритость была слегка опалена сединой, как сейчас – виски Мелвина? Видимо, на этой мысли я и поскользнулся.

На самом деле я был втайне доволен, что подвернул ногу. Можно было оставаться дома и не тащиться за Левой с Леной по лыжне через лес. Лева с Леной раздражали меня своими оптимизмом, энергией и обожанием друг друга. Когда тебя предал любимый человек, нет ничего хуже, чем быть свидетелем чужого счастья. Любовная парочка: как шустрые голубки, они ворковали на снегу, устремляясь друг за другом, кидались друг в друга снежками. Оба раздражали меня своим любовным телеграфом жестов даже во время лыжных прогулок: казалось, каждый из них сжимает не свою лыжную палку, а руку любовника. Голодные, мы разворачивали бутерброды, завернутые в газету: вареная колбаса, «любительская», слегка подмороженная, на черном хлебе с маслом. Запивали горячим чаем из термоса вокруг небольшого костра на снегу. И хохотали без повода. Вдруг становилось жарко, и Лена прикладывала к губам снег. И снова на лыжи. В первые пару дней это было состояние освобождения. Чувство благодарности – я был рад, что Лева с Леной уговорили меня уехать из Москвы. Но очень быстро телефонные переговоры на морозе с Москвой меня истощили. Мне вообще никогда не нравился походный быт, а особенно лыжные вылазки. Я всегда предпочитал уютную простоту. Вечером – все та же колбаса или банка шпрот под портвейн из местного продмага – меня клонило ко сну, но Лева с Леной в алькове не давали мне спать любовным шепотом и сдержанными вздохами: как бы напоминанием о предательстве в Москве. То есть я от мстительной скуки готов был флиртовать и с Леной, но та все эти пассы игнорировала и вела себя уклончиво: то ли от полного недоумения и наивности, то ли от расчетливости и страха потерять Леву, а скорее всего, из-за того и другого – из-за расчетливой наивности, как все девушки этого зефирного темперамента. Мне не хватало скандального столкновения, хоть какой-либо интрижки в лермонтовском духе.

Я едва замечал в эти дни жену хозяина дома. Ее муж, Юло, пугал своим ростом и тяжелой челюстью. Но смущали очки интеллигента. Выпуклые, как будто окуляры для подводного плавания. В железной оправе, как у Джона Леннона. Из-за этих выпуклых линз я не видел его глаз. Не удавалось перехватить его взгляда, он не давал никакого шанса найти компромиссный тон дружеской нейтральности в общении жильцов-туристов с хозяевами. Никакой враждебности в его манерах я не замечал. Скорее излишняя, я бы сказал – демонстративная – вежливость. По ночам из их спальни на верхнем этаже доносился не яростный скрип супружеской кровати, а размеренное, медленное тюканье клавиш пишущей машинки – явно непрофессиональное, вроде засыпающего дятла, с несистематичным ритмом. Что он там перепечатывал? Угро-финская группа языков. Периодически он приходил со своими друзьями-приятелями, тоже огромными и костистыми. Они церемонно раскланивались, а потом шли за хозяином по лестнице наверх, стараясь не слишком топать своими тяжелыми ботинками.