Нет причины для тревоги

Маловероятно, что мы когда-либо встретились бы с ним в Москве. Но здесь, в Лондоне, с моим ярлыком эмигранта (в те годы никто из уехавших из СССР не называл себя экспатриантом, мигрантом, беженцем или просто «уехавшим», а именно эмигрантом) подобная встреча была бы еще недавно просто немыслима. Пропасть между советскими «выездными» и теми, кто покинул Советскую родину навсегда, была невообразимой: советские люди за границей просто шарахались от нас, эмигрантов, как от чумных. Мы все были «невозвращенцами». Но к середине восьмидесятых стали происходить незаметные перемены. Мои друзья в Париже и в Нью-Йорке с удивлением сообщали о неожиданных встречах с заезжими полуофициальными визитерами из Москвы, готовыми общаться с бывшими советскими гражданами за границей. В общении с нами, иностранцами по паспорту, все они или делали вид, как будто ничего особенного не происходит – мол, случайно заехали, встретились, поговорили о том о сем, – или, наоборот, строили трагическую мину, как будто все мы – и мы, и они – смертельно больны и остается надеяться лишь на чудо.

Дядя лучшего школьного приятеля моей жены – так он нам отрекомендовался. Он, правда, не рассуждал о судьбах Запада глазами России в ответ на эмигрантские соображения насчет судеб России глазами Запада. Он вообще отводил глаза, как будто стесняясь не то моего, не то собственного присутствия. Глаза у него были полупрозрачные, опасные – в том смысле, что, если туда по-настоящему заглянуть, заболеешь близорукостью и обратно дороги не найдешь. Безвозвратность для меня Москвы не только не обсуждалась, но и не упоминалась: как будто мы оба попали сюда в Лондон на время и ему скоро возвращаться обратно, а я здесь вынужден задержаться по разным неотложным делам, да и попал сюда раньше его и поэтому лучше ориентируюсь на местности. Конечно же, он тоже был смущен; конечно же, он не знал, как себя со мной вести.

Или мне так казалось из-за разницы в статусах: я приписывал ему благородные чувства, ставя себя на его место – в лестном для самого себя виде. Интересно, стыдился ли он своего положения. И если да, то ситуация была как у двоих незадачливых влюбленных: каждый думает, что другой его презирает. Ведь он, как-никак, с официальной миссией по торговому обмену, доктор технаук и лауреат Государственной премии, а меня, беспочвенного эмигранта, это государство занесло в черный список с волчьим билетом безродного космополита. И даже эти вот последние два слова – безродный космополит – не из моего, а из его лексикона, лексикона старшего военного поколения, либералов сталинской закалки. Он был, точнее, антисталинской закалки и в эту английскую командировку попал, конечно же, благодаря антисталинскому настрою нынешнего руководства. Я, привыкший заводить шашни с иностранцами, как всякий эмигрант, готовый подмахнуть, в разговорном смысле, ради шанса быть понятым, принятым, я с излишним энтузиазмом и готовностью переходил на язык собеседника. Он был орденоносцем и почетным представителем советской истории, и для меня, эмигрантского оторвыша, сама встреча с ним была чуть ли не дуэльным идеологическим противостоянием. Ему же было, наверное, любопытно, как я дергаюсь. Он отводил взгляд и иногда, как будто случайно, дотрагивался до моего плеча, касался локтя еле заметным, как бы непроизвольным движением – и тогда мне казалось, что я серьезно ошибаюсь, присочинив ему чиновничью спесь в замашках и расчетливую снисходительность в разговоре.

Собственно, разговора-то и не получалось. Прежде всего, я не понимал, чего, собственно, мы встретились. Кроме, конечно, того факта, что его племянник был в школьные годы лучшим другом моей жены; на что я мог прореагировать, лишь процитировав Есенина: «Я вам племянник, вы же все мне – дяди»; или Айхенвальда: «Все люди – братья, а я – кузен». Но поэзией он явно не интересовался. Во всяком случае, он не обратился с обычной для советских командированных просьбой: достать на прочтение Солженицына; другая крайность все той же цензурной палки о двух концах – порнушки Сохо – его тоже не занимала.

Мы сидели в его дешевеньком номере гостиницы и с показным дружелюбием посматривали друг на друга, как это бывает в очереди к врачу. Я не понимал, чем продиктовано его молчание – страхом, безразличием или врожденным неумением завязать разговор? И повторял про себя наставления жены, в подобных оказиях повторявшей: а ты за него не беспокойся; а он тут не в первый раз; а он сам скажет, что ему нужно. Затянувшаяся пауза на него явно не действовала, и, как всякий, кто привык к молчанию, как к железному занавесу, он передавал чувство вины за прерванное общение – собеседнику. Природа слова не терпит тишины, и слово, отвергнутое в паузе одним собеседником, рвется на язык другому. Забыв заветы жены, я говорил много, излишне оживленно и главным образом невпопад: