Нет у меня другой печали

Внезапно мы видим человека. Что за чудеса? Откуда он здесь взялся — посреди тайги? Может, у нас начались галлюцинации? Все говорили, что мы не встретим никакого человеческого жилья до самого селения, к которому плывем. А до него еще далековато…

Человек бежит по берегу и что-то кричит нам. За ним, на почтительном расстоянии, следует собака, по всей округе разносится ее хриплый лай. Трудно понять, на кого она лает — на нас или на этого человека. Может, он заблудился в тайге?

Мы сворачиваем к берегу, ждем. Подбегает мужчина средних лет. Пуговицы на рубахе оторваны, из-под распахнутого ворота видна волосатая грудь.

— В кого стреляли? — накидывается он на нас.

Взгляд злой и какой-то мутный.

Пес, продолжая лаять, останавливается поодаль.

— В кого стреляли?

— В уток.

— В уток? Знаем мы этих уток!

Мы переглядываемся. Почему он нам не верит? Никаких доказательств мы, к сожалению, не можем представить. Хоть бы утку ему показать. Так нет ни одной утки. Промазали мы.

— Разрешение на оружие есть?

— Есть.

— Покажите.

Показываем.

— Охотничьи билеты?

Показываем и билеты.

Мужчина долго вертит их в руках, читает и явно не торопится возвращать. В конце концов его подозрительность выводит нас из терпения.

— В кого же мы, по-вашему, стреляли?

— Сами знаете, в кого. — Он смотрит на нас, как на бандитов.

Проклятые утки!

— Покажи-ка ружье!

Я колеблюсь. В глухой тайге, вдали от жилых мест, отдать чужому человеку свое ружье — по меньшей мере легкомысленно. Тем не менее я вынимаю патроны и протягиваю двустволку. Никуда он не денется: оба моих товарища начеку. Что он хочет, проверить номер ружья? Нет, номер его не интересует.

— Патроны!

— Ружье!

Он возвращает винтовку, я протягиваю патроны. Расковыряв один, он высыпает на ладонь дробь. Мелкая. Откашлявшись, он говорит уже другим тоном:

— Куда путь держите?

Однако мы вовсе не настроены продолжать беседу.

— Твое какое дело?

Он пожимает плечами.

Не глядя больше на него, мы начинаем отпихиваться от берега. Он не уходит — стоит и не спускает с нас глаз.

А собака все лает. Брешет, будто мы лезем в кошару ее хозяина. Хоть бы он приказал замолчать этой дряни!

— Тут, километра два, порог злющий… Вы глядите… К правому берегу старайтесь.

Мы поднимаем головы. Что ему еще нужно?

Теперь он глядит совсем по-другому. Куда девались злость и угрюмость? Будто подменили человека. Взгляд растерянный, извиняющийся. Мы стараемся не замечать происшедшей в нем перемены. Мог бы с самого начала по-людски поговорить.

Собака никак не унимается. Стоит поодаль и хрипло гавкает.

— Недавно на том пороге, будь он неладен, двадцать бидонов меда к чертям полетели…

Какого меда? Какие бидоны? Тайга кругом… Уж не сумасшедший ли перед нами? И собака какая-то странная…

Ясное дело, заблудился человек. Небось не первый день плутает по тайге, вот и тронулся. Еще и не такое, говорят, бывает…

Я внимательно оглядываю его, проверяя свою догадку.

— Что вы тут делаете?

— Мед собираю.

— Мед, говорите?

Мы переглядываемся между собой: ну и дела! Как же теперь быть?

— И что? Много нашли?

— Тонну уже собрал… Вторую начал, — отвечает он без запинки и предлагает: — Слезайте, угоститесь. Со свежими огурчиками — языки проглотите!

А может, он только прикидывается? Черт его знает, что у него на уме… Мы снова обмениваемся взглядами. Рискнуть, что ли? На вид он не бог весть какой силач. Втроем как-нибудь сладим.

— Милости просим. Будем рады.

Гляди, какой приветливый!

Мы высаживаемся на берег.

Собака, поджав хвост, отбегает в сторону. Пропустив нас всех, она почтительно следует сзади. Чудной пес. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы таежные собаки бежали не впереди, а позади хозяина.

— Не обессудьте, что так встретил, — говорит мужчина. — В тайге живем. А тайга, она большая. Не только честные люди по ней ходят.

Мы ничего не отвечаем.

Вскоре нашим взглядам открывается огород, обнесенный плетнем, а за ним новенькие деревянные строения. Тесаные бревна сияют на фоне темной тайги, будто манят путника. Мы подходим ближе и видим сотни ульев. Выстроившись ровными рядами, они убегают в сторону леса. В густых зарослях смородины, между кедров, проложены просеки. В жизни не видал я такой пасеки. Это может быть только здесь, в Сибири. Сотни, тысячи ульев! Целое пчелиное государство! Дух края сказывается во всем — уж если замахнуться, то сплеча!

Наш новый знакомый смотрит, словно проверяет, какое впечатление произвели на нас его владения. Нам остается только охать и удивляться.

Возле дома, на низенькой лавочке, греются на солнышке две женщины. Одна по виду русская, другая — дочь Горной Шории. Монгольские черты лица, узкие, косые прорези глаз. Ей, видимо, уже за пятьдесят. Одета, как мужчина, — брюки заправлены в сапоги. Длинные черные волосы падают на плечи. Сидит и попыхивает трубкой. В ответ на наше приветствие сдержанно кивает.

— Угости людей медом, — обращается хозяин к молодой. — Огурчиков нарви.

Жена, наверно. Пока она накрывает на стол, мы успеваем выяснить, что пасека принадлежит местному леспромхозу. Действует первый год. Не удивительно, что в верховьях Мрас-Су никто еще о ней не прослышал.