Нет у меня другой печали

Мы с Олегом уговорились пятьдесят минут идти, десять — отдыхать. Первый час мы так и делали. Но затем, когда дорога пошла круче в гору, мы, уже не сверяясь с часами, все чаще и чаще останавливались, чтобы перевести дух, вытереть с лица соленый пот, дать плечам отдых от режущих ремней. К вечеру попали в узкую расселину. С обеих сторон высились отвесные скалы, иногда так плотно сжимая нашу тропу, что оставалась лишь тесная щель, в которую мы и протискивались, цепляя боками о грубый камень. Здесь, в глубоком ущелье, ночь опустилась раньше, чем мы рассчитывали. В сумерках идти стало еще трудней, нога не всегда нащупывала опору. Мы скользили, карабкались на четвереньках, но все-таки двигались вперед. Я не спрашивал Олега, сколько километров до среднего лагеря, сколько часов до него ползти, так как по опыту знал, что гораздо легче идти, когда не знаешь, далеко или близко тебя ждет отдых.

Чем выше — тем труднее. Вконец измучила жажда. Я радуюсь, почуяв под ногами снег, хватаю горсть и жадно собираю губами с ладони, как лошадь собирает крошки хлеба с руки кормильца. Однако, не успев проглотить и капли, чувствую во рту неприятный вкус, что-то скрипит на зубах. Ну конечно, снег вперемежку с вулканическим пеплом. Его здесь, наверно, очень много, если полно даже в селении, которое находится в пятидесяти километрах от вулкана.

— Не могу больше, — говорит Олег и со всей своей ношей падает прямо на снег.

— Заночуем?

— Придется, — с трудом переводя дыхание, отвечает он.

Мы выпрягаемся из своей сбруи и на ощупь принимаемся искать сухие сучья для костра. Тащим охапки хвороста, похожего на солому. Пытаемся разжечь костер, но ничего не выходит. Я отхожу подальше от лагеря и натыкаюсь на толстую березу. Дерево давно уже мертво. Голыми руками срываю с него потрескавшуюся кору, мне удается отломать большой кусок древесины, видимо когда-то отколотый молнией. Береза горит. Неохотно, но все-таки тлеет.

Махнув рукой на злополучный костер, мы поспешно разворачиваем спальные мешки, бросаем их прямо на снег и забираемся внутрь. Зуб на зуб не попадает, дрожь колотит тело. Я подкладываю вместо подушки сапоги, рюкзак и с головой ныряю в мешок. Оленья щетина лезет в рот, душно, но зато я быстро согреваюсь. Пытаюсь уснуть, погружаюсь в сладкую дрему, но тут же просыпаюсь от жуткого ощущения, что кто-то затыкает мне рот широкой ладонью, и я начинаю задыхаться. Высовываю голову из мешка, снова задремываю, и снова невидимая ладонь перехватывает дыхание. Я понимаю, что все это — не какой-то кошмар, а просто недостаток кислорода, преследующий человека в горах, где воздух разрежен. Такой же кислородный голод я испытывал и на Крайнем Севере, и в Саянах. Господи, как много на нашей земле мест, где человеку не хватает воздуха!

Я лежу, смотрю в звездное небо, слышу, как вдали гремит и ухает вулкан. Я думаю о цивилизации, о том, что дала она человеку и что у него отняла. Вот мы с Олегом — истинные сыны цивилизованного мира, но все наши знания оказались ничего не стоящими, когда мы очутились наедине с природой. Мы не сумели разжечь приличного костра и, коченея, поспешно забились в мешки, которые, увы, не являются изобретением цивилизации. Что бы с нами сталось, если бы пришлось в таких условиях прожить неделю, месяц, год? Не слишком ли быстро растеряли мы опыт своих предков, которые противостояли природе, ниоткуда не ожидая помощи.

Видно, я все же задремал, так как, открыв глаза, увидел, что мой спальный мешок совершенно белый, словно в наволочку одет. Шел снег. Легкие снежинки падали тихо, и казалось, чьи-то влажные, мягкие пальцы осторожно касаются лица. Самое странное, что сквозь белесый тюль снежинок отчетливо проступали холодно мерцавшие звезды. Я понял, что мы лежим под самым облаком, а возможно, и в его верхнем слое. Там, внизу, в долине, снег, наверно, идет гораздо гуще, и люди не видят звезд. Плохо, когда люди не видят звезд. Звезды никогда не заменят человеку хлеб, но, по-моему, они нужны не меньше хлеба насущного.

Потихоньку, стараясь не шуметь, я выпрастываю руки из мешка и, растопырив пальцы, сгребаю чистый, пушистый снег — дар небес истомленному жаждой человеку. Глотаю его, стараясь не чмокнуть, не выдать себя — ведь мы с Олегом договорились не есть снега, чтобы болезнь случайно не свалила одного из нас и товарищ не очутился в совсем незавидном положении — вдали от жилья и с больным на руках.

А вулкан все гремит, грохочет, как гроза. То бухает, как из пушки, то глухо рокочет. В такие минуты мне кажется, будто земля что-то говорит, пытается что-то втолковать своим детям — людям, но они не понимают ее языка, и земля злится, раскатисто ворчит, грозится, ругается, пока не устанет объяснять.

Интересно, когда же человек научится понимать язык земли, исходящий из самых ее недр? До сих пор человечество толком ничего не знает о сердце своей планеты. Мы исследовали лишь тоненькую корочку — верхнюю одежку земли, а что творится в ее сердце — никому не известно, это тайна тайн, загадка загадок.