Нет у меня другой печали

— Ты умеешь читать их? — спросил я Кара-оола.

— Нет, — ответил мой проводник, — но я знаю, что здесь написано.

Он немного помолчал, а потом, отчетливо выговаривая каждое слово, перевел:

— Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны.

Мы долго ехали молча, погрузившись в свои мысли. Не знаю, о чем думал Кара-оол, но в моей голове вертелись мысли о времени и человеке, о личности и эпохе, которая ее формирует. Слова старой якутской песни о седле, преследовавшие меня весь день, исчезли, и вместо них стало звучать:

«Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны».

Когда наши усталые лошади, мотая головами, взобрались на вершину крутого холма, мы увидели белый столб дыма.

— Скоро отдых, — обрадовался Кара-оол. — Это юрты чабанов, там найдем и ночлег и воду.

— А сколько езды до них? — спросил я, вспомнив, как часто обманывается непривычный глаз, определяя расстояние в таких местах, как это.

— Километров пять… Самое большее — шесть.

— А может, переночуем прямо здесь, под открытым небом?

— Лошади хотят пить, — возразил Кара-оол, и я понял, что хочешь не хочешь, а придется сегодня одолеть эти шесть километров, хотя тело разламывается от усталости и хочется только одного: упасть на землю, вытянуться и не шевелиться.

— Скажи мне, Кара-оол, как перевести твое имя? Оно что-то значит?

— Да. Кара — черный, оол — мальчик. Черный мальчик.

— Слушай, Черный мальчик, ты уверен, что там нас кто-нибудь ждет?

— Дверь любой юрты открыта для путника, — сказал он, подгоняя лошадь. — Если в юрте тесно и всем не хватает места — хозяин пойдет спать на улицу, лишь бы у гостя был кров. Так уж у нас, у тувинцев, принято.

Может, лошади понимают и не все, что творится на этом свете, но некоторые вещи они улавливают отлично. Почуяв запах далекой юрты, они прибавили шагу, будто поняв, что мы говорим о ночлеге, отдыхе.

Я уже признавался, что пропал бы без Кара-оола. Когда мы подъехали к юрте, я смог убедиться в этом еще раз: хозяин ни слова не говорил по-русски, как и большинство тувинцев, живущих в отдаленных местах, вдали от больших городов и дорог. Я нарочно попросил Кара-оола, чтобы он помолчал и позволил мне попытаться договориться самому. Согнувшись, переступил я порог юрты и поздоровался с хозяином, который сидел на полу, поджав под себя ноги, и потягивал длинную трубку. Он кивнул головой, что-то непонятное буркнул и снова стал посасывать украшенный серебром чубук. Я по-русски спросил, можем ли мы переночевать под его кровом, но хозяин ничего не ответил и даже не подал виду, что слышал меня. Тогда я присел напротив него и повторил вопрос, зачем-то ужасно коверкая русские слова, как будто бы от этого они станут более понятными. Хозяин смотрел на меня узкими щелками глаз, и в его взгляде я уловил тревогу. Я еще раз повторил свой вопрос. Хозяин вздрогнул, осмотрелся, точно ища помощи, а потом встал и налил две пиалы чаю. Тогда заговорил Кара-оол.

Они долго толковали о чем-то по-своему, а я сидел, скрестив ноги, прихлебывал чай и осматривал юрту. Конусообразный остов, составленный из деревянных шестов, покрыт войлоком из чистой овечьей шерсти. Такой же войлок, только узорчатый, покрывает пол. Посредине юрты — железная печка, труба которой выведена наружу через оставленное в крыше отверстие. Печка — результат цивилизации, так же как и железные кровати, прижавшиеся у стен и поблескивающие никелированными спинками. Прежде не было ни кроватей, ни печек. Готовили на сложенном из камней очаге, а спали на овечьих шкурах.

Тувинский чай не имеет ничего общего с тем, который мы пьем. Во-первых, он не сладкий, а соленый, вместо сахара в него кладут соль. Если в соленую воду бросить щепотку заварки, долить сливок и положить ложку масла, то получится самый настоящий тувинский чай. Ради него не обязательно отправляться в сердце Азии. Можно приготовить и дома.

Наконец мой проводник вспомнил обо мне:

— Хозяин предлагает нам свой кров.

— Спасибо, — оказал я, а Кара-оол перевел это слово, хотя мне казалось, что приложенная рука и низкий поклон достаточно красноречивы и без перевода.

Хозяина зовут Чулдым. Он интересуется, кто я, откуда, зачем приехал сюда, с какой целью. Кара-оол честно переводит все мои ответы, однако чем дальше, тем больше я замечаю недоверие в глазах хозяина.

— Спрашивает, почему ты верхом, ведь писателей на машинах возят, — переводит мне Кара-оол.

— Не всех, — отвечаю я.

Такое объяснение, по-видимому, не удовлетворяет хозяина, он даже не улыбается и смотрит все так же подозрительно. Что он обо мне думает, за кого принимает, — один бог знает. Но не могу же я вынуть свое сердце, положить на ладонь и показать хозяину. Если не верит моим словам, пусть думает что угодно. Меня волнует совсем другое: как он живет, как трудится, какие радости и заботы сопутствуют жизни овцеводов, проводящих свой век в одиночестве, вдали от людей. Я принимаюсь расспрашивать:

— Колхозных овец пасете?

— Колхозных.

— Сколько?

— Почти тысяча… Девятьсот восемьдесят.

— Какого колхоза?

— Нашего колхоза.

— А как ваш колхоз называется?

— «Большевик».

— Это все овцы колхоза?