Нет у меня другой печали

Хозяин постарался, чтобы мы поскорее забыли о происшедшем недоразумении, и устроил настоящий пир. Теперь и он сам, и соседи, и Кара-оол добродушно посмеивались над рассеявшимися подозрениями. Хозяева все подливали в наши пиалы араку, подкладывали на тарелки различные яства, и кажется, уже в сотый раз хозяин извинялся за свою ошибку. Я старался поддерживать непринужденный разговор и смеялся вместе со всеми, но на душе кошки скребли. У меня почему-то совсем пропало желание философствовать на тему — как, где, когда и почему человек перестал доверять человеку. Наверно, важнее призадуматься о собственных поступках, чем размышлять о том, как вели себя мои далекие предки. Снова всплыла в памяти побитая ветрами и дождями надпись: «Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны». И вдруг по-новому открылся мне смысл этих слов. Словно они были высечены не тысячу лет назад, а сегодня, сейчас, специально для меня.

Хозяин не отпустил нас и на следующий день. Он и слышать не хотел о том, чтобы мы уехали, и все твердил, какой большой праздник для них наше посещение. Мы не сомневались, что он говорит это от чистого сердца. Его вообще невозможно было узнать — совсем не тот человек, что вчера. Подозрения его рассеялись, и он искренне радовался тому, что у него в юрте гости. Традиции гостеприимства сложились у тувинцев в незапамятные времена и свято сохраняются до наших дней. Условия жизни в этом краю, отделенном горными хребтами от всего мира, не дают им угаснуть. Люди круглый год кочуют с овечьими отарами по степи, целыми неделями, а то и месяцами не встречая живого человека. Как тут не назвать счастливым тот день, когда путник переступает порог твоей юрты! Здесь, как и на Крайнем Севере, умеют ценить дружбу и добрые отношения между людьми…

2

Кара-оол едет впереди, за ним, привязанная к его седлу, шагает лошадь с поклажей, а я замыкаю нашу небольшую кавалькаду. Часами не вижу я ничего, кроме хвоста идущей впереди лошади. Четвертый день мы пробираемся сквозь горную тайгу и ни разу за все это время не встретили ни человека, ни селения. Нет даже никакого намека на то, что здесь когда-нибудь побывал человек, — кругом тайга, нетронутая, нехоженая тайга. На каждом шагу дорогу преграждают стволы поваленных деревьев. Поросшие высокой травой, лежат на земле столетние кедры, лиственницы, сибирские ели. Одни выворочены ураганами, другие повержены временем. Некоторые совсем истлели и рассыпаются, как гнилушки, под копытом лошади, а есть и такие, у которых даже хвоя не успела потемнеть, так недавно они упали. Кто сказал, что деревья умирают стоя? Я вижу кругом себя умирающие деревья, они бессильно вытянулись на земле и тщетно пытаются ухватиться за нее корнями. А на освободившемся месте уже пробиваются новые ростки, молодые побеги тянутся к солнцу и заслоняют свет погибающим на земле старикам.

Время от времени громко захлопает сильными крыльями лесной отшельник глухарь или вспорхнет семейство испуганных рябчиков. Далеко они не улетают, опустятся на соседнее дерево и затаятся. Мы успеваем подстрелить одного-двух, а остальные перелетают дальше. Мы больше не преследуем их, ужин нам обеспечен. Впрочем, говорить «мы» не совсем правильно, потому что охотится в основном один Кара-оол. Я весь распух за эти дни, глаза превратились в узкие щелки, а часы пришлось спрятать в карман — руки мои настолько разбухли, что ремешок не сходится на запястье. Так меня преобразили комары и москиты. Их здесь — великое множество. Мы захватили с собой бутылку репудина — специальной жидкости, запах которой должен предохранять от гнуса, однако и репудин почти не помогает — жара и духота стоят невероятные, так что пот моментально смывает весь наш репудин, а когда, стекая, он попадает в нос или, не дай бог, в глаза, начинается такая резь и жжение, что кажется, вот-вот ослепнешь. Теперь мы с Кара-оолом уже ученые, намазываем репудином одежду, шапку, шею, руки, но только не лицо. Кара-оол едет впереди, окруженный ореолом из мошкары. Силуэт человека еле виден сквозь густое облако, образованное этими тварями. Такое же облако сопровождает и меня, но я лишен возможности полюбоваться на себя со стороны. Днем мы еще умудряемся кое-как бороться с этим «бичом божьим», но ночью комары берут реванш. Спим мы под открытым небом, разложив костер из толстых стволов. Измученные дорогой и дневной жарой, мгновенно засыпаем. Репудин, которым мы мажемся перед сном, вскоре испаряется, и тут уж комары могут пить нашу кровь сколько угодно.

Мы едем по глубокому ущелью. Когда-то здесь бежала горная речка, теперь она высохла, осталось только русло, устланное гравием и галькой. Там, где уходящие в небо отвесные скалы стискивают ущелье с обеих сторон, шаги лошадей начинают звучать как выстрелы, и эхо этих выстрелов долго блуждает в горах.