Нетерпеливые

Я открыла окна, чтобы впустить свет луны. Освещенные окна первого этажа отбрасывали в ночь длинные красноватые отсветы, и на темных стеклах плясали блики. Я обернулась, ища их где-нибудь в уголке огромного зеркала. И увидела там свое лицо.

Отныне мне следовало искать себя уже не в этой маске незнакомки, а далеко отсюда… Там, снаружи, зрелую женщину мучила тайна. Во мне просыпалось счастье, которому еще даже не было названия.

Глава VIII

Фарид отсутствовал три дня; три дня; три дня, в каждый из которых я сбегала. Весь день я с нетерпением дожидалась той минуты, когда мне придется придумывать для Леллы очередную ложь. Это было моей первой мыслью при пробуждении. Пока я нежилась в постели, она овладевала мною целиком. Теперь, когда для лжи появились основания, она стала меня тяготить.

Сознавая свое бессилие, я ожесточалась. Все равно уйду. В первый день, когда Лелла возникла передо мной, я, опустив голову, пробормотала:

— Я иду к Мине…

И пошла прочь, досадуя на себя за недостаток естественности. Она ничего не сказала. Салим прощался со мной словами: «До завтра, до четырех часов». Я отвечала: «Да», как если бы для меня все было просто. Я возвращалась домой. В еще не освещенном коридоре Лелла глухо вопрошала:

— Это в такое время ты возвращаешься?

Я не отвечала.

Фарид и Зинеб уехали «на несколько дней». На сколько точно, я не знала. Меня мучила мысль о том, что наступит конец этим дням, этим часам в порту, куда я ходила встречать ночь и где она возникала передо мной подобно зверю с бездонными глазами.

«А если Фарид вернется завтра?» — говорила я себе. И назавтра просыпалась от малейшего звука с бьющимся сердцем. Однажды утром я услышала внизу мужской голос.

Было десять часов: мой зять Рашид уходил рано и возвращался лишь к полудню; это и не Сиди, потому что я не слышала его обычного «Трек». Значит, это Фарид… Я с решимостью усмехнулась. В четыре часа я должна встретиться с Салимом. И встречусь. Фарид запретит мне выходить из дому, а я выйду. Воображение у меня разыгралось: а если он проследит за мной, увидит, что я с Салимом?.. Тогда я осмелилась сказать вслух в пустой комнате: «Если он увидит меня с Салимом, я покончу с собой. Покончу с собой, если он что — нибудь узнает».

От этого чувства — что я готова на все — я словно воспарила над землей. Я уже видела, как, освобожденная от всего, лечу и лечу — без цели, к небытию. Гордость обуяла меня. Я упивалась своим могуществом. Мне следовало бы сказать: своей молодостью. Потому что только молодости дано опробовать свою первую отвагу в бунте.

Это оказался не Фарид. За завтраком Лелла сообщила, что получила от него письмо: они с Зинеб приедут к концу недели. Мне было даровано четыре дня отсрочки.

В этот вечер я вернулась позже обычного. Меня неотступно преследовало воспоминание об этих часах, проведенных в порту, где в очередной раз вокруг стоящей неподвижно, как корабельные мачты, пары влюбленных постепенно смыкалась ночь. Лелла, одетая в черное, встретила меня с напускным безразличием:

— В пять часов приходила Мина. Судя по всему, она давно с тобой не виделась. Я даже хотела задержать ее, чтобы вы хоть в этот раз наконец повстречались.

Я молчала. Она не отставала:

— Что ты на это скажешь?

— Я? Ничего… — Остро взглянув на нее, я добавила: — Если хочешь потребовать у меня отчета, сделай это при Фариде.

Она побледнела. Я торжествовала. Я знала, что она ничего не скажет. Перед тем как удалиться, я небрежным тоном спросила:

— Тамани сегодня здесь? Кажется, это ее голос раздается у Лла Айши…

— Это она, — подтвердила Лелла, ставшая еще бледнее.

Она повернулась и исчезла. Между нами не осталось недоговоренного. Теперь она была уверена, что в тот день я все слышала.

* * *

Я спустилась к теткам. Устроилась в уголке патио, где ко мне тотчас подбежали две племянницы. Семилетняя Сакина была моей любимицей: тоненькая, хрупкая, живая как ртуть. Ее личико с утонченными чертами обрамляли завитушки блестящих черных волос, а нежный звонкий голос вполне мог бы принадлежать и молодой женщине. Младшая, Аниса, попросила меня помочь ей приодеть своих кукол.

В другом конце двора женщины окружали тетю Зухру, как всегда поглощенную своим шитьем. Лла Айша, сидя на вытащенном из дома матрасе, бормотала себе под нос нескончаемые истории — она могла часами беседовать вот так со Всевышним, прося у него быстрой смерти, облегчения своих болей. В конце концов она злобно усмехалась, проклиная всех и вся: дескать, она знает, мы бросим ее умирать в одиночку… Время от времени она с ненавистью поглядывала на женщин, чересчур занятых болтовней с Тамани, затем со вздохом откидывала назад голову.