Нетленный прах

Я открыл оглавление и между статьями «Исследования смерти: от Толстого до Рульфо» и «Страдание как добродетель: смерть как возможность христианского милосердия» нашел и опус доктора Бенавидеса. Назывался он одним словом «Ортотаназия», чьи округлые формы нависали над именем автора как плохо закрепленный карниз. Я произнес это слово вслух и почувствовал во рту какой-то привкус. «Ну-ка, дайте взглянуть», – сказала Андреа, и когда я протянул ей книгу, чуть сощурилась, чтобы лучше видеть. Я мимолетно подумал, что она, должно быть, страдает дальнозоркостью и пользовалась очками для чтения, но в последнее время, наверно, отказалась от них или просто где-то забыла, а затруднять поисками никого не хотела, потому что в любом случае перестала быть усердной читательницей или потому, что последние дни пребывала в глубокой депрессии, а человек в депрессии не станет читать газеты, или просто потому что – «да зачем?», и еще подумал: теперь вся ее жизнь – одно сплошное «да зачем?».

– Ортотаназия, – несколько раз повторила она, словно примеряя слово, прежде чем решиться купить. – Ортотаназия.

– В переводе с греческого – «правильная смерть», – сказал я.

– И что вы скажете по этому поводу?

– Я еще не читал.

– Нет? А заголовок подчеркнут. Разве это не вы сделали?

– Я вообще сегодня не открывал книгу. Доктор Бенавидес только что вручил мне ее.

– Кто же тогда подчеркнул? Не станет же человек отмечать в оглавлении собственную статью?

– Не я, а кто – не могу вам сказать. – Но через мгновение меня осенило, что следовало бы добавить: «Это семейная традиция. Отец Бенавидеса подчеркивал то, что его интересовало: например, газетную статью о гибели Кеннеди». Однако я промолчал.

– Тут сказано, что автор – хирург, специалист по вопросам биоэтики, профессор и бог знает что еще. У нашего доктора Бенавидеса титулов и званий столько, что в оглавление не помещаются.

– Я же вам сказал: вы попали в надежные руки.

– Ах, не говорите глупости, доктор! Я знаю, что это так, но вовсе не из-за его регалий, – сказала она и смутилась, словно раскаиваясь в том, что была невежлива, хотя она всего лишь отпарировала мою легкомысленную или неумную реплику. – Слушайте, слушайте! – Полузакрыв глаза, поднесла книгу к лицу и прочла: – «Чувство вины, которое испытывают врачи, когда у них умирает пациент, проистекает из глубинного отрицания естественной смерти, столь свойственного современной медицинской науке». Эти строки подчеркнуты. «Вспомним слова, приписываемые Александру Македонскому: "Я умираю от помощи слишком многих врачей"». И это подчеркнуто. О-о, да тут отмечен целый абзац. – «Мне позвонил старый друг…», – прочла она и сейчас же замолчала. Продолжила читать про себя – я видел, как ее глаза двигались по строчкам, но губы не произносили ни звука.

– Ах, – произнесла Андреа наконец.

– Что такое? – спросил я.

Она захлопнула книжку и вернула ее мне со словами:

– Ничего. Что же они так долго?

– Вы не хотите дочитать?

– Ужасно долго… – не отвечая, сказала Андреа, и мне показалось, что она говорит не со мной. – Вечная бумажная канитель… В этой стране даже помереть нельзя, не заполнив тысячу бумажек.

Чудесная легкость, еще минуту назад так оживлявшая ее лицо, вдруг исчезла, словно испарилась. «Даже помереть», – повторила она и заплакала. Эту метаморфозу произвела какая-то фраза в статье Бенавидеса, и едва ли не в панике я понял, что не знаю, что делать. «Андреа…», – сказал я, потому что в затруднительных положениях мы называем человека по имени, словно произнося заклинание, словно вызывая его магические силы. Но она не слышала меня, а плакала с открытыми глазами – сперва беззвучно, а потом позволив себе негромкие детские всхлипывания. Я присел к ней на кровать, хоть и не знал, так ли поступают в этих случаях врачи, не нарушаю ли я какие-нибудь писаные или неписаные правила поведения или даже этические нормы. Андреа обняла меня, и я не отстранился, а миг спустя сам обнял ее. Под ладонью я ощутил ее твердые ребра, услышал ее голос: «Мне нечего рассказать» – и не понял, о чем она. «О чем вы, Андреа?» – спросил я. Но она не захотела ничего объяснять. Отстранилась. Тут, услышав звук шагов в коридоре, а потом и щелканье дверной ручки, я одним прыжком вскочил на ноги, боясь, чтобы не застали врасплох, как будто мы с Андреа занимались чем-то недостойным, и тут происходил нелегкий флирт с прикосновениями, маскировавшими или выявлявшими незаконное влечение. Я не успел еще расправить смятую простыню, когда в палату вошли Бенавидес и отец Андреа. Я подумал, что он только что подписал дочери смертный приговор. Бенавидес начал было что-то говорить, но я сказал:

– Я буду в коридоре, доктор. Не торопитесь, подожду, сколько надо будет.