Нетленный прах

Мне, разумеется, эти слова показались отговоркой. Но отговорка была так логична, а усталость на лице Бенавидеса так непритворна, что я не мог не принять ее. Мне и самому по выходе из палаты Андреа Хиральдо показалось, что я оставил там все свои силы – то ли они запутались в простынях на кровати, где я сидел, то ли растворились в теле женщины, решившей умереть – в этих хрупких косточках, к которым я прикоснулся на миг в неуклюжей попытке предложить утешение той, кто так нуждался в нем. Проехав еще двадцать улиц в совершенном молчании, я наконец заметил, что глаза у Бенавидеса закрыты. Он как будто уснул, но при этом голова его не падала на грудь, шея оставалась прямой. Беспокоить его в убежище, которое он сам себе смастерил, я не стал, решив, что это именно оно – убежище, – и оно ему в этот момент нужно. Я же продолжал размышлять над теми же вопросами – чего добивался Бенавидес, так ловко сделав меня участником сцены, к которой я не был готов? Что он хотел увидеть и услышать, если и вправду хотел? Знал ли он, что Андреа примет свое решение именно в этот момент? И что за история с книгой? Было ли спланировано им, что мы с ней начнем листать книгу и прочтем подчеркнутые фразы? И как в тот, такой далекий теперь вечер, когда я познакомился с Карбальо, мне в голову опять пришло, что Бенавидес располагает куда большими сведениями и возможностями, чем кажется.

Он ожил, лишь когда мы подъехали к воротам. Вахтер подошел к машине, я опустил окно, и холодный воздух, будто рой мошкары, ворвался в машину. «Привез доктора Бенавидеса, – сказал я. – Двадцать третья квартира». Когда я показал на своего пассажира, тот открыл глаза, но так, словно не спал, а просто задумался на две секунды.

– Ну вот мы и дома, – сказал он. – Спасибо.

А в доме было темно. Не горел даже фонарь над дверью, который всегда зажигают, чтобы показать, будто в доме кто-то есть, и отпугнуть воров. У двери Бенавидес дотронулся до маленького стекла справа и сказал мне: «Вот это было разбито». По его примеру, я тоже прикоснулся к новому стеклу, заменившему разбитое, а Бенавидес меж тем говорил: «Не разбили то, что сверху, не разбили то, что снизу. Разбили именно то, которое было на уровне замка».

– У всех дверей на свете замок – на одной высоте.

Но он не слышал меня.

– Вошли отсюда. Вошли, как к себе домой. – Он повернул направо, к гостиной. – Сначала я думал, что первым делом они наведались ко мне и вытащили из шкафа мой калейдоскоп и прочее. А потом поднялись и стали искать, чем бы еще поживиться. Ан нет.

– То есть теперь вы полагаете иначе?

– Вот именно.

– Теперь вы думаете, что это работа Карбальо?

– Пойдемте, Васкес. Пойдемте со мной.

Он поднялся по ступенькам, а я двинулся за ним, пребывая в уверенности, что приближаюсь к месту, где было совершено преступление – и не то, чтобы обчистили квартиру, а убили кого-то. В доме было холодно, словно тут давно не жили, холодно и темно, так что Бенавидес должен был по дороге зажигать свет, будто сотворяя открывающийся перед нами мир. «Теперь я думаю, что прежде всего они пришли сюда, ко мне в кабинет. Потому что всё знали. Прекрасно знали, что искать и где это искомое лежит. А когда нашли, развернулись и еще немного пошарили в доме. Нашли кое-какие драгоценности, немного серебра, технику, годную для продажи, две-три вещицы, которые могли сойти за антиквариат. Но все это уже после главного. После того, как, с позволения сказать, сунули в суму основное, и очень возможно, что остальное взяли, только чтобы замести следы. Все дело в том, что трудно представить это все в подробностях. Представить себе других вообще трудно, а еще трудней – тех, кого ты вроде бы знал, а потом оказывается, что понятия о них не имел. Я воображал себе Карбальо с той минуты, как мы с вами вышли из кафетерия, но всю картину представить так и не смог. Сначала я подумал: да нет, да не может быть, чтобы это сделал он – Карлос, ученик моего отца, Карлос, мой друг, Карлос Карбальо, с которым нас так сближал интерес к прошлому… И тут же подумал: единственный друг, с которым у нас были общие интересы к этой сфере… Единственный, кого в наследии моего отца могли бы интересовать кости политика, убитого семьдесят два года назад. Благодаря вам он единственный, если не считать моих домашних, кто знал об этих костях, и единственный, кто мог бы предположить, где они хранятся. Видите, Васкес – единственный, единственный, единственный».

– Но зачем это все? – спросил я. – Зачем ему понадобилось сейчас красть эти вещи?

– Не сейчас. Два года назад.

– Это то же самое. Я рассказал ему, что эти вещи хранились у вас, еще девять лет назад. Если и вправду это он украл их, зачем было ждать семь лет?

Бенавидес уселся в черное кресло.

– Понятия не имею, – сказал он. – Да мне и незачем гадать о причинах. Мое дело – оценивать сами поступки и делать логические заключения. Кому еще, Васкес? Кому еще могли понадобиться эти вещи?

– Тому, кто не знал, что это такое, – сказал я.

– Не думаю.