Нетопырь

— В таком случае я удивляюсь, что вы делаете в нашем богом забытом захолустье.

— Неважно! Я должен заботиться о своем народе, о своем отечестве. Неужели вы не понимаете, что мыслящий человек не может себе позволить жить лишь ради себя, купаться в роскоши ради самой роскоши, и, теша дурное тщеславие, топтать конем живых людей, подобных себе… а потом напиваться в провонявших винными парами и преступлениями замках, смакуя собственную воображаемую значимость! А потом предаваться разврату в потных, продавленных кроватях, где поколениями шлюхи унижали честь матерей семейств!..

Девушка рассмеялась и нагнулась к нему, опершись на луку седла. В глазах ее скакали лукавые бесенята.

— Честь матерей семейств?.. А кто же мешал уважаемым матронам не отдавать лавры любовниц шлюхам?.. — она подмигнула, и от этого Влад почувствовал, как жаркая краска заливает его лицо, вплоть до корней…зубов.

— Вы… Вам всегда слишком многое позволялось!

— Бесспорно, — кивнула она. — Это право сильного: брать то, что он хочет.

— Или красивого?

— Это вызов? — усмехнулась она. — Красота — великая сила.

— Пока она есть.

Они смотрели в глаза друг друга, и Влад чувствовал, как туманится его разум. И не мог себе позволить такой роскоши, как проиграть этой умной, наглой, прекрасной…шлюхе.

— Если вы хотите моего извинения, пожалуйста! Я очень сожалею.

«Слишком, слишком легко!»

— Если вы хотите извинения барона, вам придется поехать в замок Попрушнек. Там мы продолжим наш спор, все ли уважаемые матери семейства, что покоятся в родовом склепе замка, такие уж невинные жертвы!

— Бесспорно, есть и…

— Счастливо оставаться, господин Радлош! Вы доставили мне много приятных минут.

Удар плеткой… Конь срывается в стремительный галоп.

Шлюха… Только шлюха… Баронская подстилка. Почему так горько?.. Согласись она оставить барона и нечестную жизнь, то смог бы он?..

Глупости! Шлюхи — это шлюхи! И он не заигрывает с ними! Он их презирает!

И ставит на место.

Луч солнца, взошедшего над облаками, ударил сквозь стекло иллюминатора, игриво шлепнул теплой золотой ладошкой по глазам спящего молодого человека. Фоулн поморщился и проснулся.

Далеко внизу плескались волны океана, сверху похожие на синее однообразное поле, пятнистое от теней облаков. Изредка, когда юное, проказливое солнце бросало вниз искристые иголочки лучей, синева возвращала небу пронзительный блик света, будто море и солнце с утра пораньше взялись за свой настольный, облачный, пинг-понг.

На душе было удивительно хорошо и светло, мирно, как если бы прохладная тишина сочилась сквозь стенки самолета, этой удивительной серебристой машины, стремящейся сейчас сквозь мерцающий голубой свет пустынного неба и пушистую белизну облаков навстречу набиравшему силы дню.

И все темное, тяжелое, что еще удерживало душу, таяло, как призрачный неверный туман.

Сон вспомнился не сразу, но воспоминание пришло не оглушающим, не страшным, как было в первый раз, в Соулинге — оно было мягким, ненавязчивым, словно заботливый друг, осторожно тронувший за руку: ну же, выслушай, я не просто так…

Красавица-дама из замка… Вылитая Элли!.. Только постарше.

Фоулн рассмеялся: надо же!