Нэцах

— Если за три месяца научишься красиво писать и рисовать, то — отличные оценки по всем остальным предметам. По рукам? Только честно выполняешь, что скажу. Слово держать умеешь?

— Я за базар отвечаю, — выдал восьмилетний Верба.

— Ну если без воровского арго никак — то принято. Смотри, не проотвечайся.

И соревнование «двух упертых баранов» началось. Сначала Тося старался доказать, что не может, потом его взяло зло — и он решил доказать, что сможет, и к концу месяца вдруг обнаружил, что ему нравится.

— Понимаете, — подливал масла в огонь этот чудак в фиолетовом галстуке, — человек может все. А рисовать — это просто знать законы переноса того, что видите, на бумагу — объем в плоскость.

Он объяснял очень много и очень доходчиво, и несмотря на то что требовал абсолютной тишины и чистоты, его, такого странного и фанатично увлеченного обоими предметами, полюбили все интернатские.

— Смиттё! — обращался он классу. — Вы пока все смиттё, но каждый может стать человеком.

Он гневно поворачивался к двери: — Это кто натоптал? Вы что, тряпки не видели? Ноги не могли протереть?

По следам он сразу вычислял нарушителя.

— Возьмите-ка, друг мой, венецианскую кисть, — объявил он как-то раз соседу Толика по парте.

— Где это? — оробел конопатый Леха.

— Это там, в углу. Возьмите венецианскую кисть — и убирайте!

— Швабру, что ли? — догадался Леха.

— Ее, родимую. И ноги вытрите.

К концу второго месяца стало ясно — Тося проиграл и научился рисовать лучше всех в классе. Это чудо настолько его потрясло, что пришлось выполнять вторую часть уговора — получить пятерки по всем остальным предметам.

Как в романе

Роман-дилогию «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» после запрета в сорок восьмом снова переиздали. Но и до этого первый тираж в семьдесят пять тысяч экземпляров, изданный в двадцать девятом году, все еще гулял по рукам одесситов. И только Боря, после всех своих похождений, лишь сейчас ознакомился с классикой одесской литературы.

Дочитав первую часть, он скрипнул зубами и отшвырнул книжку — форменное издевательство. Такое чувство, что «Двенадцать стульев» эти зубоскалы писали по мотивам Борькиных злоключений. Он опять вспомнил самую неприятную из всех историй, которые случились с ним в первый год после возвращения. Мало того, что обе бабы отказали и сын отвернулся, так еще и тайная надежда, и обеспеченная старость были утеряны самым бездарным способом.

Еще с ранней юности Боря знал о семейном запасе «на черный день». Из его комнаты, ведущей в катакомбы, почти сразу у двери, буквально под рукой, в ракушняке была выпилена и тщательно закрыта «схованка» с небольшим кожаным кисетом, в котором лежал бархатный мешочек. Ерундовый, меньше ладони. С камнями на черный день. Никто так близко бы и искать не стал. Папаша знал толк в конспирации. И мысль о том, что приличная финансовая подушка дожидается Борю в таком близком, но по-прежнему недосягаемом родном доме, подстегивала и приятные мечты, и охотничий азарт. В конторе он любил в затяжной обеденный перерыв заняться разработкой схем попадания в свою берлогу. Понятное дело, что за столько лет лаз в комнате давно обнаружили и, скорее всего, заложили. И как ты его вскроешь? И с другой стороны не подобраться — на углу их дома, где раньше была рюмочная, теперь, как насмешка над Вайнштейном, расположилась юридическая консультация. А в самой квартире уже лет двадцать жила семья партийного работника Ижикевича.