Неучтенная планета

– Я думал, что… я не знал… я… хорошо, я не заглядывал в раздел о симптомах, – угрюмо прогудел корабль. – Все беды во Вселенной именно от этого, я уже понял. Никто не смотрит раздел о симптомах… За все время я так и не удосужился. Увидел в общих сведениях «опасно только для морфов» – и успокоился. Посмотреть бы на того кретина, который составлял капсулу… Айа всех называет кретинами, «кретин» – это у людей означает «очень глупая особь»… Откуда я знал, что они замкнутся друг на друге! Я тоже кретин, я сам запер их вместе.

Морфы не пользовались шиарийской системой летосчисления – для них время измерялось жизненными этапами. Жизнь отдельного индивидуума делилась на ихаты, в течение каждого из которых морф вырастал до определенного размера. Существование целых поколений разделялось на олсы, принцип измерения которых был понятен только самим морфам. Около девяноста олсов назад морфы чуть не вымерли от пандемии сентелии, и справиться с ней удалось лишь путем полного уничтожения зараженных колоний. Так что детенышу, который неведомым образом подцепил смертельную древнюю болезнь, в какой-то мере повезло – его просто выселили. А вот судьба его помещенной в карантин колонии осталась неизвестной.

О сентелии морфы слагали поэмы, она была хворью жуткой, но обладавшей определенным некроромантическим ореолом, как выкосившая множество древних жителей Земли болезнь под названием «чума». Почему-то чума считалась более возвышенной причиной смерти, чем, скажем, не менее урожайная болезнь под названием «холера». Одна из поэм морфов, «Песнь молний», которой корабль, впрочем, не знал, утверждала, что зараженный сентелией питается…

…Болью обиды
 Гладом потери
  Ужасом смерти
   Пóтом кошмаров
    Ожогами жизни
     Гноем души
      Тем, что нужно забыть
     Выдавить
    Выжечь
   Вылить
  Выкричать
Даст ему острый сентелия зуб
 Для вгрызания
  В память.

И это была, если не обращать внимания на некоторую высокопарность, чистая правда – между больными сентелией морфами устанавливалась своеобразная телепатическая связь, и они неустанно искали в памяти друг друга самые болезненные воспоминания, чтобы получить порцию сильных эмоций. А самые сильные эмоции, как известно, – отрицательные. Для усиления эффекта морфы принимали облик существа или предмета, с которым эти воспоминания были связаны. Постоянные лихорадочные видоизменения, без необходимой фазы покоя, в итоге приводили к истощению и смерти.

– Они моментально нашли общий язык. Сидели друг напротив друга и бормотали, бормотали… Иногда я поливал их водой, чтобы разогнать, но потом они стали садиться там, где не достать. Айа, сами понимаете, форму менять не умеет, но она говорила. Говорила, как над морфенком издевались старшие, заставляли в наказание есть экскременты, и про половое насилие что-то, кажется, было, хотя не знаю, как это делают морфы, и делают ли вообще, может, я не так понял… И Айа его быстро замучила, морфенок спятил, он постоянно превращался в какого-то человеческого детеныша и называл Айю папочкой, нес какую-то чушь: «Папочка, не хочу уколы», «Папочка, я же все равно умру». Я вообще не знаю, в каких воспоминаниях он мог это откопать. Наверное, на нее произвела сильное впечатление какая-нибудь больница для детенышей…

– Позвольте узнать, как реагировала ваша гуманоидная составляющая?

– Бесилась, будто ей показывали главный ужас Вселенной. Рыдала, орала, ускорялась, кромсала обшивку крюком. Может, она свихнулась даже раньше морфенка. А потом они снова садились рядом. И снова бормотали. И я понимал, что скоро свихнусь я, и мы так и будем дрейфовать от системы к системе, втроем, совершенно сумасшедшие…

Корабль дожидался, пока Айа все-таки ляжет в саркофаг, и запирал ее там, подальше от морфенка. Как и все неокорабли, он умел очищать кровь своей гуманоидной составляющей от самой разной дряни, и после нескольких процедур Айа вроде бы перестала изводить морфенка – хоть корабль и не мог сказать наверняка, убрал ли заразу полностью. Но вылечить морфенка было нельзя, тот продолжал вовсю использовать черт знает откуда взятые воспоминания, и поведение сатанеющей Айи становилось все более и более неадекватным. При этом она, что самое странное, продолжала садиться рядом с морфенком и слушать его, и смотреть на постороннего человеческого детеныша, которого он изображал, – маленькую самку, – до тех пор, пока снова не впадала в тоскливое бешенство. Ее тянул к нему какой-то ненормальный интерес…