Неудача Кунцевича

Большинство из них работало на заводах, вставать им надо было рано, в пять утра, но по скверной русской привычке засиживались за полночь.

Примерно половина споривших сидела без работы. Тот самый полковник Пашков искал работу три недели, бывший студент-технолог и врангелевский штабс-капитан Никаноров — второй месяц, бывший агент тульского сыскного отделения и бывший шофер парижского такси Федор Евдокимович Филаретов лишился службы в начале ноября прошлого года, был должен хозяину гостиницы, коридорным и абсолютно всем сидевшим за столом.

В один ненастный ноябрьский день Филаретов залюбовался проходившей по бульвару мадемуазель и сбил пешехода. Несмотря на то, что потерпевший получил только пару синяков и был удовлетворен на месте происшествия стофранковой купюрой, появившийся как всегда не к месту «ажан» оформил «аксидан»[40], и extrait d’immatriculation[41] Филаретова был аннулирован. Естественно, никаких шомажных[42] Федору Евдокимовичу не полагалось.

С тех пор бывший сыскной агент перебивался случайными заработками, обедал два раза в неделю по талонам в благотворительной столовой мадам Матео на Монпарнасе и подумывал, а не броситься ли ему в Сену с моста Александра Третьего. С каждым днем мысль эта становилась все навязчивее и навязчивее.

С Таракановым они столкнулись случайно, еще в то время, когда Филаретов работал в такси — бывший агент сыскной полиции отвозил в Биянкур пассажира и на обратном пути решил перекусить «У хромого Жозефа».

Клопп агента не узнал — тот начал свою службу в тульском сыске в ту пору, когда Осип Григорьевич ее там закончил.

А вот сыскной агент бывшего главного сыщика Тулы узнал сразу, хотя и видел его всего пару-тройку раз, когда Осип Григорьевич приходил в гости к Маслову[43].

Федор Евдокимович представился и был встречен весьма ласково — Осип Григорьевич был искренне рад пообщаться с коллегой. Посидели, выпили по кружке пива и разошлись.

Бывший полковник рассказывал про свою службу на Ситроене.

— Первый раз я туда, господа, с дуру-то просто так явился. В пять утра подхожу к воротам, думал, первым буду, какое там — ворота еще на запоре, а перед воротами — толпа. Кого только там нет. И французы, и итальянцы, и арабы, и поляки, но больше всех нас, русских. В половину шестого вышел привратник — корпулентный такой мужчина, холеный, усища пушистые. Начал выкликать народ по фамилиям. Потом я узнал, что это те были, за кого хлопотали разные «особы». Потом к нему без зову потянулся народец с записочками, тоже, стало быть, по рекомендациям. Привратник записки читал, некоторых пропускал беспрекословно, а некоторым от ворот поворот показывал. Потом пальцем еще несколько человек поманил, знакомцев своих пропустил, и все, амба, закрыл ворота. А нас там человек двести осталось. Но делать нечего — постояли мы, погудели, да и разошлись, не вечно же стоять.

— Должно быть, все энтранжеры[44] за воротами остались? — спросил студент-штабс-капитан, белобрысый, скуластый мужчина с седыми висками.

— Какое там! — махнул полковник, — одинаково обращаются и со своими французами… В этой голодной толпе, которую не пропустили за ворота, сколько угодно французов. И выгоняют их с завода одинаково, как и нас — за малейший пустяк. Чуть что — descendez à la caisse[45] — и готово…

— Кстати, а за что вас уволили? — спросил маляр, коренастый низкорослый господин, в грязной куртке, без малейших признаков белья, с траурной каймой под ногтями, весь пропахнувший едкой краской.

— Не перебивайте, ротмистр, всему свой черед. Так вот, смекнул я, господа, что таким манером я место не получу, и решил действовать иначе. Встретил привратника, когда он со службы шел, и сунул ему в лапу пятьдесят франков. Тот небрежно так в карман их сунул и говорит — принесешь еще столько же и приходи завтра в половине шестого, справа от ворот становись. А у меня эти пятьдесят франков — последние. Побежал я по друзьям, знакомым, слава Богу, насобирал под честное слово нужную сумму… Приняли меня в кузовное отделение, работа попалась — не дай Бог никому. В нашем ателье[46] французы не работали, только русские и арабы. Все время в воде, в грязи, в песке, в пемзе. Я крылья чистил. Подают мне свежевыкрашенное подсохшее крыло, покрытое густой, неровной, с буграми краской. Нужно было взять мокрую тряпку, захватить песку и пемзы и тереть крыло, чтобы сгладить краску, сделать слой ровным и блестящим.

Помню, первый раз взял я эту тряпку с пемзой и песком и начал тереть. Через минуту рука ныть начала, через другую — еле двигалась. Тут подходит ко мне контр-метр — детина саженного роста, и на чистейшем русском языке говорит: «Так, господин хороший, работать не годится, надо вот как». Взял у меня тряпку, провел пару раз, да с такой силой, что крыло в один момент стало гладким и ровным.