Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Из новых идеологических мотивов вовсе не обязательно следовал полный отказ от применения силы и проекции силы на международные отношения. Для предшественников Горбачева, от Сталина до Андропова, а также для большинства членов горбачевского Политбюро в 1985-1988 гг. реализм во внешней политике всегда был синонимом силы. «Соотношение сил» и судьба державы были для них не менее, если не более важны, чем любой из постулатов коммунистической идеологии и принцип «классовой борьбы». С точки зрения державных интересов требовалось любой ценой сохранить государство. Горбачев, однако, не только отверг коммунистические постулаты, а с ними и всю послесталинскую логику советских геополитических интересов. В отношении Восточной Европы он пошел гораздо дальше — к принципиальному отказу от роли силы и любого вида вмешательства. Более того, то же самое он исповедовал даже внутри Советского Союза.

Даже в рамках «нового мышления» можно было действовать совершенно иначе, чем действовал Горбачев в области внешней и внутренней политики. Можно разделять весь набор этих идей и в то же время расходиться с Горбачевым в вопросе о том, когда начинать радикальные политические реформы и как проводить их, не ставя государство под угрозу полного распада. Для большинства политических деятелей идеи — лишь инструменты в достижении целей и решении задач. И чтобы понять, как идеи влияют на историю, следует внимательнее присмотреться к тому, как они формируются и используются теми людьми, которые их провозглашают. Если говорить о Горбачеве, то он взял на себя явно утопическую и непосильную задачу, когда попытался реформировать СССР и сформировать новый мировой порядок, исходя из высоких принципов «нового мышления».

Вряд ли во всемирной истории найдется еще один пример, когда государственный деятель с такой готовностью поставил бы все, включая геополитическое положение своей слабеющей сверхдержавы и собственное политическое будущее, в зависимость от воплощения глобальной этической программы. Даже Ленин, который оставался героем Горбачева по крайней мере до конца 1989 г., не был готов пойти на риск потери государственной власти в 1918 г. во имя разжигания «мировой революции», а вместо этого заключил «позорный» Брестский мир с кайзеровской Германией. Горбачев поступил наоборот — пожертвовал властью, сохраняя верность «новому мышлению». Во время споров, разгоревшихся на заседаниях Политбюро в марте 1988 г., когда обсуждалось письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», генсек четко обозначил свои приоритеты^{1158}. Отказавшись от андроповского курса на консервативную модернизацию, он бесповоротно вступил на путь рискованных радикальных экспериментов как в идеологии, так и в политике. Этот выбор вызвал раскол в окружении генсека, и этот раскол со временем только усиливался. Члены Политбюро, работники аппарата ЦК КПСС, люди на высоких государственных постах в большинстве своем опасались, что утратят контроль над обществом и окажутся на обочине политической жизни страны. Они хорошо помнили уроки 1956 г., когда Хрущев начал спонтанную кампанию по разоблачению культа личности Сталина. Стали раздаваться голоса о том, что Горбачев хочет разрушить и пустить на ветер все, что построил Сталин. Председатель КГБ Виктор Чебриков предупредил Горбачева о возможном шоковом воздействии потока разоблачительных материалов о недавнем прошлом страны на умы советских людей. Он заявил: «Должны быть кремлевские тайны. Их никто не должен знать. Человек умирает, и с ним умирает эта тайна. Понимаете? Кстати, если посмотреть опыт других государств, то они очень строго к подобным делам относятся. У них есть установленные сроки: какой материал через 30 лет публиковать, какой — через 50 лет, а некоторые материалы прямо идут в архив с грифом "публикации не подлежит"… Это элементарный порядок, существующий в международной практике. И мы должны его придерживаться». Егор Лигачев, опасавшийся поворота к радикализму, впервые заговорил о будущей судьбе коммунистического блока: «Допустим, мы как-то переживем, выдержим эти нападки, но ведь есть социалистические страны, в мире существует коммунистическое движение — как быть в этом случае?! Не развалим ли мы эту мощную поддержку, всегда существовавшую вместе с нашей социалистической страной? История становится политикой, и, прикасаясь к ней, мы должны думать не только о настоящем, но и о будущем»^{1159}.

Горбачев ответил на сомнения коллег упреками в паникерстве. Ему пришел на помощь Шеварднадзе, который заявил, что «примитивизм, интеллектуальная ограниченность не позволили Н. С. Хрущеву довести до конца линию XX съезда партии». По мнению министра иностранных дел, коммунистическое и рабочее движение стало фикцией, и нечего опасаться нанести ему урон. Шеварднадзе, когда-то славословивший Брежнева, с пафосом заключил: «Возьмите Болгарию, возьмите бывшее руководство Польши, возьмите обстановку в Германской Демократической Республике, Румынии — это разве социализм?»^{1160}.