Неудобная женщина

Я зашла в кабинет врача. Короткая стрижка, седые волосы, на вид около пятидесяти. Она объяснила, что днем отец начал сильно нервничать, и от этого у него резко повысилось давление.

— Мы пытаемся привести его в норму, — объяснила доктор Алиабади.

— А что могло вызвать сердечный приступ?

— У него сужены артерии. У пожилых людей такое часто встречается, но, конечно, в случае с вашим отцом главная опасность кроется не в этом.

— А в чем же?

— Его сердце серьезно пострадало. Если случится еще один приступ, он почти наверняка станет последним.

Она подождала моего ответа, но я молчала. Тогда она спросила:

— У вас остались еще какие-то вопросы?

— Нет.

Поблагодарив ее, я вернулась в палату.

Отец лежал на спине, скрестив руки на груди — как мертвец в гробу. Он всегда мастерски играл любую роль, которую требовала от него жизнь. Возможно, подсознательно он играет и сейчас.

Я провела в палате какое-то время, хотя доктор Алиабади ясно дала понять, что отец проспит всю ночь. На экране монитора возле койки высвечивалась неровная кривая его сердцебиения. Монитор пищал в унисон со слабым пульсом. Впервые вся его жизнь свелась к этому инстинктивному ритму. Страсть, разочарование, ярость превратились в эту тихую, замедляющуюся синкопу уходящей жизни.

Ужасно понимать, как легко человек может лишиться будущего.

Это случилось с Мелоди.

Это может случиться с Эммой.

Мои мысли опять обратились к Эмме — что мне делать дальше? И тут дверь в палату внезапно распахнулась.

На пороге стояла женщина лет шестидесяти. Она сделала шаг вперед и замерла.

Я узнала ее по огромным зеленым глазам — они не утратили задор молодости. Но хотя жизнь оставила на ней свой отпечаток, она явно отказывалась смириться с этим. Крашеные черные волосы. Ярко-красная помада. Она не сводила с меня взгляда, изумленно хлопая длинными ресницами.

— Клэр?

Она явно не до конца меня узнавала. Когда мы в последний раз виделись, я была совсем маленькой — мне было восемь. И я не очень похожа на себе в детстве. Вполне возможно, я просто знакомая отца. Или даже сиделка.

— Роуз, — сказала я. — Здравствуйте.

Она не ожидала меня здесь встретить.

— Твой отец позвонил мне, — торопливо объяснила она. — Ни с того ни сего. Прошло ведь почти сорок лет с тех пор, как я на него работала.

Она чувствовала себя не в своей тарелке.

Столько лет спустя она все еще вынуждена скрывать их давний роман.

Она бросила взгляд на отца, затем вновь посмотрела на меня.

— Он сказал, что это был сердечный приступ. Как он?

— Плохо, но он смог его пережить.

Роуз не осмеливалась подойти. Быть может, боялась выдать тем самым их былые чувства.

— Мой муж умер два года назад, — сообщила она.

Она старалась подчеркнуть, что все происходящее — звонок отца и ее появление — это не измена.

Знала ли она о той лодке? Была ли она с ним в сговоре?

Или это была инициатива отца?

— Что он вам сказал по телефону?

— Просто, что хотел бы увидеться. Поговорить, наверное.

Я попыталась представить себе этот разговор. Разгорится ли их страсть вновь?

На ее губах играла легкая улыбка.

— Ваш отец был прекрасным начальником. И хорошим отцом — кому, как не вам, это знать.

Я не стала ее разубеждать.

— Как ваши дела? — спросила я Роуз.

— Хорошо.

Легкая улыбка на ее лице сменилась выражением, которого я никогда раньше у нее не видела. Это была жалость.

— Я слышала о вашей дочери. Мне так жаль. Ужасная трагедия.

Мне не терпелось уйти.

— Что ж, устраивайтесь, — сказала я Роуз. — Возможно, он скоро проснется. Уверена, он будет рад вас видеть.

И я бросилась вон из палаты.

* * *

Я вернулась домой, а слова Роуз так и звучали у меня в ушах: ужасная трагедия. Мрачные воспоминания засасывали меня.

К счастью, Рэй приехал посмотреть на рисунки. Он вручил мне бутылку в бархатном подарочном пакете.

— Шампанское.

Я налила два бокала и протянула один из них Рэю.

Он заметил, что по всей комнате были развешаны рисунки.

— Это те самые, о которых вы говорили?

— Да.

Его внимание привлекла самая крупная картина. Это дом, но весь перекошенный. Одни окна большие, другие маленькие. Двери в странных местах, изгибающиеся под невероятным углом. Этот дом был совсем не похож на тот, который она нарисовала на стене возле «Макдаффи», но их объединяли бесформенность и хаос.

— Это неблагополучный дом, — сказал Рэй.

Он перешел к следующей картине.

— Что скажете? — спросил он.

На ней был изображен лес. Дремучий, из ветвей прорастали огромные листья. Тропическое буйство, в котором не хватает воздуха. Пейзаж, который душит сам себя.

Я так и сказала Рэю, и он внимательно посмотрел на меня.

— Это очень мрачная интерпретация, Клэр.

— Да, но однажды мой учитель сказал, что когда мы смотрим на полотно, мы перерисовываем его теми красками и формами, которые находятся внутри нас.

Я сделала глоток.

— А вы что видите?

— Смятение. Беспомощность.

Рэй подошел к новому рисунку. Вихрь красок над штормовым морем — или это пшеничное поле?

— Здесь много движения, — сказал он. — Чувствуешь, как все вокруг поднимается и опускается. Как будто дышит.