Неудобные люди

Иноземцева: Еще нет. Но его должны отвезти туда на днях. Суть не только в том, что он будет жить до восемнадцати лет с детьми значительно менее способными, чем он. Но и в том, что он будет учиться по их программе. То есть будет учиться каким-то элементарным навыкам, которые у него и так есть, и никакого развития не будет. А самое главное, что с таким поставленным диагнозом после совершеннолетия его ожидают два пути: дом престарелых или психиатрическая клиника.

Почему вы решили рассказать эту историю? Именно сейчас, именно так?

Иноземцева: Уже нет сил терпеть. Если ничего не делать, то Дима может оказаться закрыт [в специальных государственных учреждениях] до конца жизни. Как педагог и ученик мы с ним были в очень хороших отношениях. И мне очень за него обидно. Но дело не только в нем, конечно, так было бы за каждого ребенка обидно.

А вы, Динара? Вы же вообще участвовали в подделке документов.

Керимова: Да. Мне была интересна карьера. Возможности, которые дает преподавание в школе. Я не была штатным дефектологом и работала в качестве приглашенного специалиста. Поэтому слушала Золотухина, не вдаваясь в подробности. Но поняла, что была не права. Только было уже поздно. Да даже если и раньше опомнилась бы, Золотухин нашел бы другого вместо меня. Но в любом случае, когда я решила, что это неправильно, его убедить не удалось. Сейчас пытаюсь сделать, что могу.

Не боитесь уголовной ответственности?

Керимова: Нет. То есть боюсь, конечно. Но для себя я решила, что так будет правильней. Надеюсь, это засчитается.

Вам запретят преподавать?

Керимова: Не пропаду.

Какая сейчас ваша цель? Чего вы хотите добиться этим интервью?

Иноземцева: Огласки. Чтобы люди узнали о том, что произошло. Может быть, тогда не случится самого страшного.

Интерната?

Иноземцева: В том числе.

Вы предпринимали какие-то действия сами, может, обращались в полицию?

Керимова: Даниил и Анна Спиридоновы – достаточно влиятельные люди. Даже с руководством интерната, куда отправляют Дмитрия, всё решалось по знакомству. Если бы обратились в полицию, уверена, в лучшем случае нам бы сказали: Когда убьют, приходите. Как это у нас обычно и бывает.

* * *

Некоторые стадии, сменяющие друг друга, он пропустил. Какое-то время, какие-то времена Макс был в отключке, иногда только приходил в себя и видел, что пространство то сжимается – до салона «скорой» с нависшими людьми, – то расширяется – до небольших кабинетов, опять же с людьми, которые то скачут вокруг него, но ходят медленно, тянутся каждый по несколько метров, застревают в текстурах. Один раз он проснулся и оказался в бесцветном нигде, но почти сразу заснул и решил, что это ему приснилось.

Более или менее очнулся под конец пребывания в одном из отделений (позже ему сказали – реанимации). Огляделся. Ширма, стена, датчики. Катетер, лампы и дачники —

так он про себя назвал дедов, что-то кряхтящих за ширмой. Замедленными руками, как через сильное течение, он ощупал себя, осмотрел, проверил. Замотанная голова, замотанный нос, замотанный живот – играли в мумию, но кончились бинты. Тошнило, болело, тянуло, ныло. Но к приходу врача стало чуть лучше – получалось хотя бы думать со средней скоростью. Порез зашили, он был неглубоким. Больше беспокоит голова. ЧМТ. Переведем в неврологию, но пока отдыхай.

ЧМТ. Че, Мать, Терпишь? Терпела – и вот до чего дошло.

Ладно.

Из полиции звонили. Я сказал, что пока еще рано. Там с ними поговоришь. – А что с… Там мужчина еще был… Не спрашивали?.. Обвинения не было, он ничего не..? – Не знаю. Сказали, что потерпевший ты. Про обвинения не слышал.

Даже странно. Может, Женя собрал остатки совести в одну скромную горсть и решил не заявлять. Или подумал, что это стыдно – от руки пасынка-подростка. Еще в тюрьме засмеют. Он ведь окажется в тюрьме, да? Его же не выпустят просто так?! Он же не вернется к ним?! Не вернется, не может вернуться!

А мама? – Посетителей пока нельзя. Лежи.

В неврологическое отделение его позже отвез санитар. У палат остановился и с нарочитой веселостью заговорил с медсестрами.