Неумирающие корни

— Первую зарубину оставили ему каратели, когда он в восемнадцатом году с германской вернулся и задумал в нашей станице атамана скинуть. У нас, на Донщине, тогда раскол намечался. Кряжистые казаки еще крепко за престол держались, откуда им в старину жирные куски перепадали, а молодые фронтовики к тому времени уже вдосталь хлебнули за царя и веру. Не успел Акимыч с товарищами в станице первый Совет затвердить, как из Новочеркасска красновский отряд заявился. Может быть, слыхали про белоказачьего генерала Краснова, который войска кайзера Вильгельма по своей воле на Дон пригласил? После за этим генералом долго веревка плакала, и не уберегся он от нее по заграницам. Так вот, каратели, как вступили в станицу, сразу кинулись на Вербный хутор, к дому Акимыча. Сам он догадался за Дон перебраться, а того в расчет не принял, что в отместку красновцы могут семью предать казни. Над его женой Прасковьей они целым взводом насилие учинили и потом зарубили ее прямо в доме. Детишек, спасибо, соседка прихоронила. Когда Акимыч вернулся из-за Дона, вошел он вечером в свой дом молодым человеком, а вышел к утру весь белый, будто ему за одну ночь голову и усы морозом побило.

— Душегубы, — тихо уронила соседка.

— Да, они тогда по станице много народу погубили. Краснов приказал выжечь на Дону большевистское племя. Собрал Акимыч фронтовиков, сели они на лошадей и двинулись догонять красновцев. Нагнали уже под Манычем — это там, где теперь плотину построили. Каратели подались туда партизанские хутора усмирять. Но им не дали. Говорили потом, что из всего отряда ни один человек не ушел: наши станичники постарались. С Маныча Акимыч их под Царицын повел, и там они в дивизию Буденного влились. Потом о них долго не было верных известий. Почта тогда не ходила по причине разрухи, ну а про радио и говорить не приходится. Кума куме через улицу покричит — и все радио. Это теперь в нашем хуторе в каждом доме своя говорящая точка и старухи перед сном в лежачем положении слушают концерты. Прошлой весной заболевшая ревматизмом тетка Мавра до того дослушалась, что с лежанки грохнулась и среди ночи по горнице вприсядку. Через радио и ревматизм излечила.

— Симулировала! От степу виляла! — крикнула Дарья.

— Тебе лучше знать, ты с нею в одной бригаде, — сказал Степан Кузьмич, пережидая смех и закуривая новую папиросу. Разгораясь, она снизу осветила его лицо: раздвоенный подбородок и складку губ под бурыми усами. — Это просто к слову пришлось… Приезжие люди заносили в станицу приветы от фронтовиков, какие ушли вместе с Акимычем и сражались в рядах Первой Конной. Доходили вести из-под Воронежа, из Крыма, из Польши. Акимыч будто командовал эскадроном. Но доподлинно никто ничего не знал, покуда он сам не пришел домой весь иссеченный железом и лишенный здоровья. Было это уже к зиме двадцать первого, голодного года.

Тихо крутился каток под тросом, парень в синей рубахе, прислушиваясь, медленно перебирал чуркой. Слева отходил назад остров с озаренной светом бакена черной кручей. Степан Кузьмич подождал, пока отчалившая от бакена лодка, шлепая веслами, поравнялась с паромом, и, перегнувшись через перила, негромко окликнул:

— Ну как, Ольга?

— Это вы, дядя Степан? — отозвались с лодки. Весла звякнули в гнездах и затихли.

— Я.

— Все так же… — помедлив, ответил упавший голос, и опять послышалось мягкое шлепанье весел. На темной воде вечернего Дона ярко белело, удаляясь от парома, пятно косынки.

— Вам заступать, — сказал парень в синей рубахе, подходя к заготовителю и протягивая ему чурку.

— Мне? — удивился заготовитель и посмотрел на портфель, лежавший у него на коленях.

— Вам, вам… — язвительно проговорила Дарья.

— У нас без чинов. Вот и Степану Кузьмичу освобождения не бывает, — сказал паромщик, видя, что заготовитель неуверенно приподнимается со своего места.

— Да дайте человеку дослушать, — вступилась за него женщина, мать черноглазой девочки.

Степан Кузьмич повел рукой, и все голоса смолкли. Приободренный заготовитель опять опустился на подножку машины.

— Ездят тут всякие, а за них отдувайся, — проворчала Дарья, проходя мимо заготовителя к тросу.

Становясь у троса, она еще долго что-то ворчала о тех, которые с портфелями, но смирилась при неодобрительном молчании Степана Кузьмича, курившего папиросу. Докурив, он бросил ее в воду и перед тем как заговорить долго, с захлебом кашлял, взявшись руками за перильца парома и сотрясая их тяжестью своего большого тела.