«Неуставные отношения» (СИ)

— И ты…

***

Вечером того же дня он умер. Умер очень глупо: не справился с управлением на скользкой дороге. Пережил столько страшных операций, спасался от взрывов и пуль, а умер от того, что не смог вовремя вывернуть руль.

Багира громко рыдала, Батя только с силой сжимал и разжимал кулаки. А Леся знала, что всё хорошо. Нет, это не он, не его сейчас оплакивают коллеги и мать, не его через минуту закопают землёй — он далеко. Знала, несмотря на то, что никто не должен знать. А ещё она точно знала, что он вернётся. Если не через неделю, то через месяц, если не через месяц, то через год, а не через год, так через полтора. Но вернётся, он не может не вернуться. А если не вернётся, то она сама полетит к нему.

И полетит же. Вот только ждать Леся будет не полтора года, даже не год, уже через месяц сломается. Придётся много врать, но ей удастся остаться в кабинете генерал-майора одной.

У неё будет всего несколько минут, и она справится. Это окажется совсем не сложно: найдёт две папки с личным делом Ионова Василия Романовича. Одинаковые, если не считать последних бумаг. В одной свидетельство о смерти и заключение эксперта, в другой — непонятные ей приказы, какие-то распоряжения и маленький листик с адресом.

Она полетит в далёкий Иркутск, будет ждать его на лестничной клетке почти пять часов, а потом бросится на шею — он живой, хотя немного покалеченный. Будет нежно обрабатывать раны и гематомы, рассказывать, как дела у ребят, а потом долго-долго пить с ним чай, пытаясь согреться.

А Вася, наконец, поймёт, что без неё невозможно, это её ему так не хватает. Через неделю отправит домой, а сам будет в течение трёх долгих месяцев выживать ради своей солнечной девочки. И она будет жить, бережно храня тайну, которую никто не должен знать, будет жить и ждать, зная, что он вернётся, потому что обещал, а офицеры свои обещания должны выполнять.

Да и Пригов всё поймёт, когда найдёт оброненное в спешке удостоверение, а после увидит на столе раскрытую папку. Поймёт, улыбнётся и присядет за стол. Опять улыбнётся — сам таким же когда-то был — и никому ничего не скажет. Только в голове пронесётся коронное Тарасовское: «Эх, молодёжь!»