Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

В ночь с 27-го на 28-е декабря 1925 года покончил с собой Сергей Есенин.

С точки зрения члена Коммунистической партии, он совершил преступление по отношению к стране, к своему классу, к революции. Да и, казалось бы, так ли уж близка сердцу урбаниста-космополита Троцкого поэзия Есенина?

Но вот в 26-м году появляется перепечатанный во многих журналах, вплоть до «Народного учителя», отклик Троцкого на кончину поэта.

В этом отклике Троцкий не осуждает самоубийцу – по его мысли, в слишком жестокое для поэта время пришлось жить Есенину – он оплакивает его и славит.

«Мы потеряли Есенина, такого прекрасного поэта, такого нежного, такого настоящего», – начинает свой реквием Троцкий.

И дальше: «Он ушел от нас, не громко хлопнув дверью, а тихонько притворив ее рукой, из которой сочилась кровь».

Заканчивается реквием так:

«Умер поэт… Да здравствует Поэзия!.. Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя… Да здравствует Поэзия, в которую до последней минуты жизни вплетал свои драгоценные нити поэт Сергей Есенин!»

Я цитирую Троцкого по памяти, но, значит же, сильно, до мурашек по спине, подействовали на меня в 26-м году эти строки, если я их, как стихи, помню наизусть и теперь!

В 27-м году в Польше Коверда убил нашего полпреда Войкова за участие в злодеянии, учиненном в 18-м году в Екатеринбурге над Романовыми. В ответ ОГПУ расстреляло без суда двадцать человек, среди них – члена ЦК партии кадетов, либерального общественного деятеля, старика (род. в 1866 году) князя Павла Дмитриевича Долгорукова (постановление датировано 9 июня 1927 года). Теперь в комментариях мы стыдливо указываем только дату его смерти, как будто он скончался на своей постели от разрыва сердца или паралича.

Казненным, имена которых перечислил в газетах от 10 июня 1927 года председатель ОГПУ Менжинский, приписывалось что угодно, только не участие в убийстве посла.

Этот перечень казненных, имевших к убийству Войкова такое же отношение, как наш кладбищенский сторож, почтальон или фонарщик, вызвал в моем четырнадцатилетием сердце прилив возмущения теми из кремлевской и лубянской верхушки, кто скомандовал: «Пли!»

Дети быстро забывают обиды. Я забыл «обиды» первых лет революции: голодуху, тесноту в комнатах, где я частенько лежал целый день, укрывшись с головой одеялом, – так холодно было вставать. Рассказы, слышанные мною в 22-м году, когда судили правых эсеров, я по малолетству в одно ухо впускал, в другое выпускал. Потом мне многое досаждало, многое меня тяготило, многое отвращало. В тот летний день 27-го года, когда я прочел о невинно убиенных, между новой жизнью и мною разъялся провал.