Невенчанная губерния

Сказал с такой тоской, что Серёжке горло перехватило от жалости к нему.

Уложив отца в постель, ребята вернулись в кузню, но заряд их решимости иссяк. Они поняли, что если очень расстараются, то недели за две домучают плуг, недоработанный отцом. Но ничего другого сами сделать они не смогут.

После этого выхода отец уже не вставал. А однажды утром, примерно неделю спустя, подозвал к себе мать, взял её руку в свою и долго лежал с закрытыми глазами. Потом открыл и чётким ясным голосом сказал:

— Парни не пропадут. Их двое… Выдюжат. А ты Тасю… Тасю… Та…

И умолк, уставившись куда-то мимо неё. Рука его разжалась и соскользнула с груди.

— Ваня! — коротко вскрикнула мать, отпрянула испуганно. — Шура! Серёжа! Ой, мамочки, что же делать!!

Прибежали ребята. Шурка тут же отдал малую на руки Серёжке, подошёл к отцу и, преодолевая страх, положил ладонь на его лоб и открытые глаза. Хотелось отдёрнуть руку: гладкий, чуть влажный лоб покойника вызывал непонятные, отвратительные и страшные предчувствия, но это был отец, тятя… И что-то подталкивало прижаться носом к его широкой груди, завыть от тоски. Но Шурка не сделал ни того, ни другого.

— Принеси из коробки на комоде, — дрожа от напряжения, сказал брату, — два пятака. Веки прикрыть надо.

…Странные повороты случаются в жизни, необъяснимо жестокие. Чуть больше года назад была семья — большая, восемь душ собирались к столу. Каждый имел своё место и значение. И вот теперь сидят лишь четверо: мать с Таськой на руках да Сергей с Шуркой. Это не половина их семьи, это куда как меньше, потому что самым взрослым остался Шурка.

Конечно, по годам мать намного старше, ей аж тридцать пять, через месяц-другой она должна стать бабкой. Дундуся и Федя об этом позаботились. Но что она умеет в свои тридцать пять? Постелить постель, сварить манную кашу, постирать с себя да ещё пелёнки… Может нажевать хлебца с маком, вывалить изо рта в белую тряпочку, связать узелком и сунуть ребёнку, чтобы сосал. Вся российская деревня выросла на таких жамочках.

Екатерина Васильевна родила семерых детей и троих схоронила. Конечно, при муже она была его половиной, его силой и крепостью. Она сохраняла ещё какую-то значимость, пока в доме оставалась Дундуся, что металась по двору как жесть по ветру. Но оставшись одна с детьми, когда иная тянула бы, надрывая жилы, за троих, Екатерина Васильевна наоборот — двигаться стала медленней, выглядела растерянной и заторможенной. Шурка просил денег на хозяйственные надобности — она давала и потом не интересовалась, как он их истратил.

После похорон отца, которыми занимались дядя Матвей и Дуся с Федей, она получила от Феди долг за проданную зимой пару соловых. Когда эти деньги кончились, кто-то купил у неё заготовленное для кузни железо. Всю дворовую живность: уток, кур, даже подсвинка они перевели. Оставалась корова, которую ребята сами доили и каждое утро выпроваживали в стадо. Опойка — молочного телка — съели ещё на поминках. Хозяйство велось безалаберно, а вернее — никак не велось, не было в доме порядка. И меньше других замечала это мать. Она вообще ничего не хотела знать, кроме того, что «Ваня ушёл», и что надо «Тасю накормить» («умыть», «уложить», «одеть» — в зависимости от обстоятельств). Дальше этого она не видела. Случалось, мальчишки, наколов дров, топили баню и напоминали ей:

— Мам, попарилась бы… А потом мы.

— Да, — соглашалась она, — и ребёнку это не во вред будет. — И направлялась туда вместе с Таськой, которая уже бегала, держась за её подол.

Она жила как пичуга, не думая и не умея думать о завтрашнем дне. Если с утра поела, ребёнка накормила — то и хорошо. Можно и поиграть с ребёнком, причём увлекалась она игрой вполне искренне… Можно и спеть, расхаживая по комнате и раскачивая на руках Таську в такт шагам:

— Ах, попалась, птичка, стой!
Не уйдёшь из сети.
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете.

Пела она тоненьким вибрирующим голоском. При взгляде со стороны Екатерина Васильевна могла показаться человеком никчемным, даже пустым. Но ведь любил же её Иван Иванович за что-то! Любил искренне и неизменно. Надо полагать, находил в ней то, чего в нём самом недоставало: беззаботность, безграничную незлобивость. Она всегда была настроена «на Ваню», ей и в голову не могло прийти такое, что его огорчило бы. К слову можно заметить, что Екатерина Васильевна всю жизнь оставалась вдовой. Никогда не говорила «умер муж» — только «Ваня ушёл». Муж бывает первый, бывает второй… Ваня же один. Он ушёл, когда ей было тридцать пять, а она ещё долго, почти полвека помнила о нём.

В то трижды памятное лето они жили по принципу: абы день до вечера. Нашлось чем поужинать — ну и хвала Господу! Пора ребёнка укачивать.

— Ах, попалась, птичка, стой!..

Шурка теребил её:

— Мам, надо бы корове сено заготовить.

— Федя обещался привезть.

— Мам, уехал Федя. Подрядился какому-то барину пруд чистить. Как Дуся родила, так он через неделю и уехал двумя телегами.