Неверная. Костры Афганистана

А еще случалось, что телефон звонил, но Джорджия не отвечала, позволяя ему проигрывать мелодию снова и снова. И мы все притворялись, что ничего не замечаем, поскольку догадывались, что звонил Хаджи Хан, желавший услышать ее голос, и это было ее дело, в конце концов, – отвечать ему или нет. Но я сердцем чувствовал, что, если бы Джорджия была по-прежнему ему верна, она с ним обязательно поговорила бы.

– По-моему, доктор Хьюго хочет, чтобы Джорджия стала его подружкой, – сказал я маме, когда мы смотрели с ней по телевизору очередную индийскую мыльную оперу про Тальси. Тальси была молоденькой девушкой, которая вышла замуж в богатую семью, все члены которой, казалось, только тем и занимались, что пытались сжить друг друга со свету или плакали.

Фильм закончился очередным взрывом слез и музыки, и мама ответила:

– Думаю, ты прав.

– А как, по-твоему, она согласится?

– Не знаю, но, по-моему, она заслуживает счастья.

– Как Тальси?

– Как Тальси.

– Но Тальси же несчастна?

– Это кино, Фавад. А не настоящая жизнь.

– Знаю! Я не дурак!

– Ну так и не веди себя как дурак.

Она вытащила какое-то шитье, которое хранилось под одной из подушек, и я покачал головой. Порой с ней довольно трудно было вести нормальный разговор – казалось, она не слышит, что ей говорят. И я все гадал, может, это из-за того, что она не получила образования?

– Я всего лишь сказал, что я не уверен, что Джорджия сможет полюбить доктора Хьюго так же сильно, как любила Хаджи Хана, и не знаю, хочет ли она этого вообще.

– С чего ты взял все это?

– Чувствую…

Мать подняла бровь и посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну ладно, ладно, я видел вчера вечером, как доктор Хьюго пытался ее поцеловать, но она отвернула губы, и он поцеловал ее в ухо.

– Фавад! Прекрати подглядывать за людьми, слышишь? Это нехорошо.

– Я не подглядывал – просто случайно там оказался! Это, конечно, было ложью. Довольно трудно оказаться где-то случайно, когда дело к полуночи и тебе давно пора быть в постели, но мать сделала вид, что поверила.

– Что ж, видно, время еще не пришло, – сказала она. – Может, Джорджия еще не разлюбила Хаджи Хана. Но все меняется – и люди тоже. Все что ей нужно – это немного времени.

– Время, время!.. – сказал я и вскочил, разозлившись из-за всех этих разговоров о покое, отдыхе и сне, с которыми вечно начинают приставать взрослые, когда не знают, как ответить на твои вопросы. – Беда в том, мама, что не так уж много осталось у Джорджии этого времени, и ей нужно поскорее найти кого-то, кто сделает ее счастливой, потому что она не становится моложе, – но ни тебе и никому другому до этого как будто нет дела!

– Извини, не поняла? – мать как будто удивилась.

– Я все сказал.

– Что сказал?

– Послушай… вот стоит мужчина за этими воротами, – я ткнул пальцем в окно, чтобы не было сомнений, о каких воротах речь, – который учится работать с компьютером и пытается стать лучше, чем он есть. И ты думаешь, он делает это, потому что хочет быть самым умным охранником в Вазир Акбар Хане?!

– Так, послушайте-ка, молодой человек…

– Нет! Это ты послушай! Люди, кто-нибудь из вас когда-нибудь думает обо мне? Интересуется, что я чувствую? Кого-нибудь волнует, почему я по утрам глаза не могу разлепить – а я не могу их разлепить, потому что всю ночь тревожусь из-за того, что некому позаботиться обо всех проклятых женщинах в этом проклятом доме!

– Не говори при мне таких слов!

– Не говори, не говори!.. Что в них такого? Это только слова. Поступки значат больше, чем слова. А я – если не тревожусь о тебе и о том, кто сделает счастливой тебя, когда я вырасту и женюсь, то тревожусь о Джорджии, которая говорит с одним мужчиной, а думает о другом, а если я не думаю о Джорджии, то думаю о Мэй, которую ждет ад, если она не перестанет быть лесбиянкой и не выйдет замуж. Вот о чем я говорю! Кто-нибудь из вас имеет хотя бы малейшее представление, под каким гнетом я живу?

И, выпалив все это, я вылетел из комнаты, а мать осталась сидеть неподвижно, словно камень, с открытым ртом, в кои-то веки не зная, что ответить.

21

За эту вспышку Аллах покарал меня, послав ночь воистину ужасных страданий, когда все зло этого мира явилось в наш дом, чтобы, побурлив у меня в животе, вырваться наружу из зада.

«Немного покоя», – сказал доктор Хьюго, и теперь-то уж я был уверен, на все сто процентов, что он дерьмово разбирался в дерьме – особенно в том дерьме, которое через каждые пятнадцать минут лилось из моей попы, словно из нее выдернули пробку.

К счастью, в нем разбиралась моя мать. И когда ее разбудили мои стоны и пердеж, в стомиллионный раз за ту ночь грозивший обрушить стены туалета, она дала мне запить ложку толченой гранатовой кожуры стаканом теплого молока и, уложив меня обратно в постель, убаюкала наконец тихой колыбельной песней.

– Я люблю тебя, сынок, – были ее последние слова, которые я услышал перед тем, как уснуть.

* * *

Мы в Афганистане мало что имеем – помимо наркотиков, автоматов и прекрасных пейзажей, но за долгие годы научились обходиться без всех этих разноцветных таблеток и жужжащих механизмов, которыми окружены больные люди на Западе.