Неверный муж моей подруги

Как путеводный огонь, который обещает, что где-то есть твой настоящий дом. Теплый свет окна в зимнем лесу.

И что бы ни происходило — он все равно есть.

Потому что это — настоящее.

Я помню ту ночь, когда я мчалась на такси в первый попавшийся тату-салон, работающий в такой час. Странную комнату с кафельной плиткой на стенах, жужжащие лампы дневного света, лысого молчаливого мастера в виниловом фартуке поверх белого халата.

Мне казалось — я в морге. Я уже умерла — а то, что мне рисуют на запястье, это такой причудливый способ инвентаризации трупов. Надо набить инвентарный номер. Или название того круга ада, куда отправилась моя душа.

Но как ни странно, с каждой каплей чернил, проникавших в мою кожу, я чувствовала себя все лучше. Уверенней. Буква за буквой, навсегда остающиеся у меня на запястье, словно привязывали меня к Герману крепкими канатами. Вопреки смыслу этого слова, я все глубже понимала — мы с ним вместе навсегда.

Он все равно будет моим. А я — его.

Он может быть сейчас где угодно и с кем угодно, но он судьбой предназначен именно мне.

Я знаю это точно, я уже жду его в той теплой избушке в центре метели. А он все еще в пути.

Но ничего — я подожду. Поставлю чайник, испеку пирог, согрею постель.

И я ждала.

Наша связь ощущалась настолько ярко, что как только мастер поставил последнюю точку, я успокоилась. И принялась ждать. Неделю, пока заживет татуировка, еще неделю, пока она примет нормальный вид.

Я тогда старалась не думать о его жестоких словах и причине, по которой он их сказал.

Теперь я знаю, почему он был так жесток.

Однажды мы лежали в постели в одной из гостиниц, куда приехали в командировку. Кажется, это был Ярославль. Или Нижний Новгород? А, может, Ростов?

Не помню. Помню только, что луна светила в щель занавесок так ярко, что я приняла ее за фонарь. Встала, чтобы задернуть их, обернулась — и увидела, что Герман тоже не спит.

Он смотрел на меня лежа, закинув руки за голову, его черные глаза были провалами в беззвездный космос.

— Прости меня, — сказал он вдруг.

Не помню, почему тот момент был для меня таким чувствительным, но я даже схватилась за сердце, почувствовав ледяной сквозняк, пронесшийся сквозь дыру в нем, пробитую любовью к Герману.

— За что? — спросила я, холодея.

— За то, что сказал тогда, что это была моя слабость. И провал. Я только много дней спустя понял, как это прозвучало. Тогда. В наш первый…

— Я поняла! — прервала я его, испугавшись невесть чего. Того, что он опять скажет что-то, что прозвучит, как будто он…

— Как будто я жалею о том, что было между нами. О тебе.

Я так и стояла, опустив руки и так и не задернув штору.

Голая — и меня это вдруг смутило, хотя я давно уже не смущалась своей наготы рядом с ним.

Я дернула со спинки стула гостиничный халат Германа, но он качнул головой и откинул одеяло:

— Иди сюда.

Оставив халат в покое, я скользнула к нему, обвиваясь вокруг горячего тела, устроила голову у него на груди и медленно, прерывисто выдохнула, как после долгих рыданий.

Что бы он ни сказал — он сейчас у меня есть.

До утра.

Хотя бы до утра.

— Но я не жалел. Меня выкручивало от боли, от своей слабости — я не смог сделать так, как считал правильно. Я был мужчиной, который должен был защищать свою женщину. Но ни одну из женщин, которых мог бы посчитать своими, я не уберег от своей ошибки. Знаешь, когда тебе больно, иногда забываешь, что другие люди тоже могут испытывать боль. Твоя все перекрывает.

Я покачала головой:-

— Ты просто никогда не был матерью. Мать всегда ощущает боль ребенка сильнее, чем свою.

— Что ж, отец я тоже поганый.

— Перестань.

— Никогда не врал себе и не собираюсь начинать.

— Никогда?

Я провела пальцами по татуировке. Герман молча притянул мое запястье к себе и оставил на ней жгуче-нежный поцелуй. Один из миллиона поцелуев, которые она запомнила за эти полгода.

Полгода нашего счастья.

Если бы в тот страшный день, когда я ехала на такси по ледяному городу, и мое запястье еще было девственно чисто, я знала, что будет дальше…

Я бы погладила себя по голове и попросила бы не рвать так сердце.

Все еще будет, ты совершенно права, что не чувствуешь, что это финал.

Будет еще много сладких и грешных дней, наполненных огнем и страстью.

Будут еще украденные у судьбы часы близости.

Минуты покоя, когда голова Германа будет лежать у меня на коленях, а я перебирать его волосы и чувствовать, что наконец-то нашла свой настоящий дом.

Мы будем сбегать от всех далеко-далеко и там притворяться, что мы — самые обычные супруги, давно женатые, привыкшие друг к другу настолько, что можем смотреть сериалы в разных комнатах или проводить целые часы порознь.

Без надрыва, без ощущения последних мгновений вместе, без желания надышаться напоследок.

Какая я была счастливая в ту ночь… Если бы я знала, какая я была счастливая — тогда.

* * *

Это и было самым ценным для нас.

То, что мы могли вести себя так, будто у нас есть все время мира.