Восполним упущенные детали: приглашение, с которым я ходил к Хьюго. Оно не имело никакого отношения к обычным клубным собраниям – бесчисленным скучным застольям, которые вынуждены посещать обеспеченные люди; оно касалось особенного события. Его приглашение было вложено в мое собственное – полагаю, хозяйка знала только мой адрес, – и я принес его, поскольку хотел, чтобы он пошел со мной. Ради воспоминаний, ради истории. На бал, который давала наша старая горничная Мэри.
Скорее всего, даже самого юного читателя не удивит, что до землетрясения каждый сенатор и торговец бросали монетки в ее музыкальную шкатулку и заказывали бутылочку-другую шампанского. Многие из них обладали своими личными потайными окошками в «комнату девственницы». Мадам Дюпон даже открыла публичный дом для женщин. Посетительницы приходили в шелковых масках, дабы сохранить инкогнито, в заведении работал целый гарем мужчин, причем совершенно бесплатно. Разумеется, подростков туда не принимали. Давление церкви, законодательство и крах нашего дорогого коррумпированного правительства вынудили мадам Дюпон закрыть свои заведения. До этого Мэри процветала, клиенты-маклеры помогли удачно вложить средства, в переполненной гостиной не раз можно было услышать, какие акции наиболее выгодны. Однако о Мэри мы услышали и после землетрясения, поскольку, как она не раз говорила мне за бокалом вина, у нее оставалась несбыточная мечта.
– Я хочу быть настоящей леди, – вздыхала Мэри, поправляя светлый парик. – Черт подери, я это заслужила. Я трудилась над мужиками не хуже любой жены. Я хочу отужинать с Вандербильтом [5] , и чтобы он повернулся ко мне и сказал: «Мадам, был рад знакомству».
Вот почему спустя годы после того, как двери публичного дома закрылись, после того, как большинство людей вычеркнули из памяти ее порочные услуги, после того, как мы забыли о ней, все значительные люди Сан-Франциско получили следующие приглашения:Распутницы всегда при деньгах, а деньги в нашем городе решают все, поэтому мы очутились в элегантном белом особняке рядом с испанскими графами и американскими железнодорожными магнатами. Ночное благоухание жасмина, можжевельника, колонны, изогнутые в форме ухмылки Тедди Рузвельта. Я подумал, что Мэри все до последнего цента потратила на этот дом, выбранный не для уютной старости, а для этой самой ночи. Мерцающий газовый (не электрический) свет, звуки оркестра, вливающиеся в открытые двери словно шепот дальнего водопада; за все это пришлось отдать как минимум миллион. Я представил, как старая Мэри бродит по пустым комнатам, теребит в руках какую-нибудь безделушку и представляет этот бал, где все ее сыновья, отцы и любовники соберутся ради нее. Прекрасное время для лучших драгоценностей, лучших шуток, званый вечер, подобно всем воссоединениям, соткан из давно забытых воспоминаний.
В дом нас провела англичанка. Темнокожей прислуги не было, однако «мадам» оставалась прежней, хозяйка стояла на вершине винтовой лестницы и улыбалась. Издалека я разглядел только ее неестественную худобу, легкую старческую сутулость и дорогие локоны светлого парика. В детстве и старости мужчины и женщины похожи друг на друга. Мэри стояла, уперев руки в бока, будто сержант. Ей было около семидесяти.
– Мистер Демпси! Так и знала, что вы придете, – воскликнула она, подходя к Хьюго и протягивая руку, слегка дрожащую под грузом колец. – Как всегда, прекрасен.
– Мадам. – Он склонился и поцеловал ее кольца.
Какая худая, когда же она так похудела?
– А где же миссис Демпси? – спросила Мэри, поджимая ярко-красные губы.
– Сожалею, в настоящее время мы не выходим в свет вместе.