Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

На момент начала действия Анне Федотовне восемьдесят лет, она живет в центре Петербурга на Гороховой улице, в прекрасном доме (сохранившемся до сих пор), окруженная «многочисленной челядью», которая, «разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху».

В одной из первых сцен Анну Федотовну навещает ее племянник Павел, которого она называет Paul, и, когда он входит к ней в уборную, между ними происходит такой диалог:

«– Paul! Пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

– Как это, grand’maman?

– То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

– Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?

– А разве есть русские романы?..» – спрашивает графиня.

4.3. Все та же страсть к отступлениям

Я понимаю, что далеко не все, кто читает эту книгу, получили диплом по русской литературе. Это не недостаток – это нормальное положение вещей для подавляющего большинства населения.

Я, например, читаю книги, но, на мой взгляд, те, кто читает книги, необязательно лучше тех, кто их не читает; я отношусь к тем любителям чтения, которые предпочитают русские книги, но, на мой взгляд, те из читателей, кто больше любит русские книги, ничем не лучше тех, кто русских книг не читает.

Я уверен, что в мире нет литературы прекрасней, чем русская литература, но не намерен никого в этом убеждать, а тем, кто еще не читал Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Лескова, Достоевского, Толстого, Чехова, Булгакова, Хлебникова, Хармса, Ильфа и Петрова, братьев Стругацких или Венедикта Ерофеева, я просто завидую: если чтение их увлечет, их ждет еще столько чудесных открытий!

Вот, собственно, что я хотел сказать.

4.4. Русские романы

Я отдаю себе отчет, как уже говорил, что далеко не все, кто читает эту книгу, профессионально изучали русскую литературу. И это нормально.

Думаю, среди моих читателей немало таких, кто побаивается браться за русскую литературу и, в частности, за романы Достоевского. Возможно, им кажется, что он писал очень серьезные, интеллектуальные произведения, которые поднимают сложные философские и религиозные проблемы, поэтому они тяжелые, скучные, трудные для восприятия, над ними нужно долго и напряженно корпеть.

Возможно, кто-то, прочитав Набокова, разделяет его убеждение, что Достоевский – псевдолитератор, посредственный писатель, насмешник, чей успех объясняется тем, что публика вкусом не блещет и особой утонченностью не отличается.

Так вот, это не так.

Тяжелый и посредственный – это не про Достоевского, и его книги – не только для интеллектуалов.

Да, и он бывает посредственным (под стать нашим посредственным временам), а бывает и заумным, но в любом случае он из тех авторов, которых можно читать запоем, как в пятнадцать лет читают Дюма, если, конечно, вы читали Дюма, когда вам было пятнадцать.

Великий писатель Набоков ошибался в своих суждениях о Достоевском. Меня, конечно, могут спросить, кто я такой, чтобы спорить с Набоковым. Никто, просто Набоков, увы, был неправ насчет Достоевского. А вот кто был прав, так это Булгаков.

4.5. Протестую

В тот период, когда я работал над этой книгой, мы с Тольятти и Баттальей целыми днями сидели дома, почти не выходя на улицу (Батталья – это наша дочь), не ходили в кино и книжные магазины, не бывали в библиотеке, не пользовались автобусом и поездом, дочь не посещала школу, а мы – спортзал. Многое из этого забудется, но не все.

Я точно не забуду, как однажды мы заказали доставку из индийского ресторана, но что-то пошло не так, и нам стало плохо. После ужина, чувствуя, как начинает крутить животы, мы гадали, в чем дело, и я сказал: «Кажется, чечевица была второй свежести».

И все рассмеялись, потому что и Тольятти, и Батталья читали роман Булгакова «Мастера и Маргарита», откуда и узнали об осетрине второй свежести: такие фразы, прочитанные один раз, остаются в памяти на всю жизнь.

Бесконечные вереницы дней, проведенных в детстве дома, выветрились из памяти, но один остался навсегда.

Однажды после обеда, когда все пошли спать, я не мог уснуть, читать мне было нечего, и я взял антологию брата, который, если не ошибаюсь, учился тогда в девятом классе, полистал ее и вдруг перенесся в какой-то московский театр, где на сцене стоял человек в клетчатом пиджаке и кот размером с гиппопотама (по-русски его звали, как я сразу запомнил, Бегемотом), а в зале сидели москвичи, которые за последние несколько столетий ничуть не изменились. Об авторе я никогда раньше не слышал – это был некий Михаил Афанасьевич Булгаков, родившийся в Киеве в 1891 году и умерший в Москве в 1940-м.