Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

Другой поэт, Александр Блок, сто лет назад, 10 февраля 1921 года, произнес в Доме литераторов в Петрограде речь, которая начиналась так: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. <…> Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин».

Каждый раз, перечитывая эти строки Блока, я спрашиваю себя, о чем я думаю сегодня, сидя на своей кухне здесь, в Эмилии?

Думаю ли я об императорах, полководцах, изобретателях орудий убийства?

Нет, я думаю о поэте.

И еще вспоминаю об Андрее Синявском, писавшем под псевдонимом Абрам Терц и приговоренном к семи годам исправительно-трудовой колонии строгого режима за публикацию своих произведений за границей; из колонии разрешалось отправлять два письма в месяц. В его письмах жене много места отводится Пушкину.

Впоследствии жена Андрея Синявского опубликовала эти письма, объединив их в трехтомник под названием «127 писем о любви», часть которых составила сборник «Прогулки с Пушкиным».

О «Прогулках» Синявский скажет: «Это лирическая проза Абрама Терца, в которой я по-своему пытаюсь объясниться в любви к Пушкину и высказать благодарность его тени, спасавшей меня в лагере».

В «Прогулках» Синявский описывает, что происходит, когда Татьяна, влюбленная в Онегина, решается написать ему письмо и признаться в любви.

Дело неслыханное: девушка сама пишет мужчине и признается ему в любви.

«Открыв письмо Татьяны, мы – проваливаемся, – пишет Терц-Синявский. – Проваливаемся в человека, как в реку, которая несет нас вольным, переворачивающим течением, омывая контуры души, всецело выраженной потоком речи».

Однако нельзя забывать, что письмо Татьяны Онегину, которое мы читаем на страницах романа, это не совсем то письмо, которое на самом деле написала Татьяна, потому что она писала по-французски, а Пушкин, как он сам признается, перевел его и зарифмовал.

4.12. Диалог

«Была ты влюблена тогда?» – спрашивает Татьяна няню и слышит в ответ:

– И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь… <…>
«Да как же ты венчалась, няня?»
– Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет. <…>
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя…»
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь… – «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
– Дитя мое, господь с тобою!

И няня осеняет девушку крестом.

Отослав ее, Татьяна берет перо и бумагу и садится за свое «необдуманное письмо».

4.13. Поэзия

В период работы над этой книгой я однажды участвовал в онлайн-встрече, проходившей на платформе «Зум» (тогда мы все жили в изоляции, именуемой новомодным термином «локдаун»); в роли стейкхолдеров, общавшихся со мной онлайн, выступали студенты Университета Восточного Пьемонта, которые, среди прочего, завели разговор о том, что, согласно теории русского критика Виктора Шкловского, процесс творчества в искусстве или поэзии заключается в умении взглянуть на мир, на повседневную жизнь, на наш дом, нашу улицу, жесты, привычки, на самые обыденные вещи, которые мы делаем каждый день, так, словно мы никогда их еще не видели и проделываем все в первый раз.

Один из участников беседы, студент, изучающий русскую литературу, спросил меня, что я думаю о предсмертной записке Маяковского, той, в которой говорится, что любовная лодка разбилась о быт. И мне вспомнились слова великого семиотика Юрия Лотмана, который писал, что Пушкин именно в тот период, о котором мы говорим (осень 1824 года), проведенный в Михайловском с Ариной Родионовной, отходит от романтического убеждения, что поэт – это «странный человек», и начинает верить, что поэт – «просто человек».

Как следствие, и для Пушкина, и для всей русской литературы меняется, скажем так, сама концепция поэтического.

Объектом поэзии становится обыденное, повседневное, а все исключительное представляется теперь Пушкину преувеличенным, театральным, надуманным, непоэтичным.

«Такой взгляд на жизнь, – пишет Лотман, – позволял находить поэзию и источники красоты, истину и мудрость там, где романтик увидал бы лишь рутину, заурядность, прозу и пошлость».

И мне кажется, что в этом новом Пушкине мы видим в зародыше ту революцию, которую спустя сто лет, в начале двадцатого века, совершит в литературной критике группа литераторов, которых будут с презрением называть формалистами.

Один из них, Виктор Шкловский, на мой взгляд, очень удачно выразил мои мысли по этому поводу в статье «Тысяча сельдей», вошедшей в книгу «Ход коня».

4.14. Тысяча сельдей

Существуют некие задачники, в которых задачи расположены по порядку.