Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

«Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша, воистину, – сказал отец, – веришь ли, я тебя полюбил… Впрочем, вот и удобный случай: помолишься за нас, грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я всё помышлял о том: кто это за меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек? Милый ты мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты, может быть, не веришь? Ужасно. Видишь ли: я об этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка, разумеется, не все же ведь. Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них какая там есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев. А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете? Il faudrait les inventer[77], эти крючья, для меня нарочно, для меня одного, потому что, если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..»

13.11. Смердяков

Лакей Карамазовых, сирота Смердяков, воспитанный слугами Марфой Игнатьевной и Григорием Васильевичем, рос «безо всякой благодарности», был он «мальчиком диким и смотрел на свет из угла. В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы…»

У Смердякова была своя вера, отличная от той, которой пытался учить его Григорий и которая его не устраивала.

«Григорий выучил его грамоте и, когда минуло ему лет двенадцать, стал учить священной истории. Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то однажды, всего только на втором или третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся.

– Чего ты? – спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.

– Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел».

Происхождение фамилии Смердякова объясняют двояко: она могла быть произведена от слова «смерд» («раб», «холоп») или от глагола «смердеть». Из всех его странных поступков, о которых узнает читатель, самым бесчеловечным выглядит даже не убийство, а то, что по его наущению маленький Илюша подбрасывает голодной Жучке кусок хлеба с воткнутой в него булавкой. Точно так же, как в «Преступлении и наказании» сон Раскольникова, в котором пьяный хозяин забивает до смерти тощую клячу, производит даже более страшное, жуткое, издевательское впечатление, чем сцена двойного убийства.

13.12. Некий Максимов

В восьмой книге третьей части «Братьев Карамазовых» фигурирует в высшей степени маргинальный персонаж, некто Максимов, который одно время был женат на хромой женщине. И его спрашивают, как так вышло.

«– Так вы на хромой женились? – воскликнул Калганов.

– На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думал, что она подпрыгивает… она все подпрыгивала, я и думал, что она это от веселости…

– От радости, что за вас идет? – завопил каким-то детски звонким голосом Калганов.

– Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась и очень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах однажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!»

13.13. Два поляка

И наконец остановлюсь еще на двух замечательных персонажах – поляках пане Врублевском и пане Муссяловиче (последний когда-то соблазнил и бросил Грушеньку). Поляки в романах Достоевского обычно кончают плохо, не стали исключением и эти двое. Финал истории поляков выглядит весьма оригинально.