Невероятные истории

— Не выпущу я! Вот честное пионерское, не выпущу! — сказал Боря, глядя на взрослых такими глазами, что даже пожилая колхозница умилилась.

— Да не выпустит он! — затянула она жалостливо. — Чай, теперь ученый! Ведь тоже сочувствие надо иметь: другие ребятишки в каникулы бегают да резвятся, а он со своими гадами две недели мытарился.

— Н-да! Так сказать, уважение к чужому труду, — произнес старичок в панаме.

Гражданин в пенсне поднял голову:

— Вы там философствуете… А проводили бы ребенка до дому с его змеей?

— Я? Гм!.. Собственно…

Лейтенант махнул рукой:

— Ну ладно! Я провожу… Где живешь?

— На улице Чернышевского живу.

— Провожу. Скажи спасибо! Крюк из-за тебя делаю.

— Ну как, охотники, убили? — спросил кто-то с другого конца вагона.

— Нет. Помиловали, — ответил ремесленник.

Старший сурово обвел глазами «охотников»:

— Дети малые! — Он обернулся к проводнице: — Совок неси. Совок под нее подсунем, а кочережкой прижмем! Неси!

— Дети малые! — повторила, удаляясь, проводница.

Через десять минут гадюка лежала в банке, а банка, на этот раз очень солидно закрытая, стояла на коленях у лейтенанта. Рядом с лейтенантом сидел Боря, молчаливый и сияющий.

До самой Москвы пассажиры вслух вспоминали свои ученические годы, и в вагоне было очень весело.

Ночью на кладбище

Маша сидела на одной из ступенек веранды, а ее со всех сторон облепили Фая, Нюшка, Игнат и Юра. Я был слишком взволнован и на ступеньках не сидел, я стоял и смотрел, что делает Маша. На голых коленях ее лежал большой блокнот. Зажав кончик языка в уголке рта, она рисовала что-то шариковой ручкой. Скоро все увидели, что это череп и скрещенные кости.

— Интересненько! А череп зачем? — усмехнулся Юра.

— Чтобы ему страшнее было, — ответила Маша. — Теперь пусть каждый распишется тут.

— Во! «Распишется»! — удивился Игнат. — Что мы, зарплату получаем?

Маша рассердилась.

— Ну, тогда бери блокнот и придумывай сам, что писать. Ну, бери! Ну, что же не берешь?!

— Да ну тебя! — буркнул Игнат.

— Вот тебе и «ну»! А с подписями вроде документа получается. — И Маша первой расписалась под рисунком: «М. Дрозд». Свою подпись она украсила такими завитушками, что за ними совсем скрылась фамилия «Дрозд». Остальные, даже «шибко интеллигентный» Юра, как звал его Игнат, расписались без затей, тем же почерком, каким пишут сочинения. Расписались Фая и Нюшка — дочери колхозников, у которых мои родители снимали дачу, расписался Игнат — сын хозяина Машиной дачи. Мне расписываться было не нужно. Маша вырвала верхний лист из блокнота, сложила его и сунула в нагрудный карманчик своей голубой кофточки.

— Игнат, бери весла! — приказала она.

Минуты через две мы вышли из калитки, пересекли немощеную дорогу и спустились к реке, где причаленная цепью к солидному колу стояла большая плоскодонка Игнатова отца.

Наша деревня Глинки стояла на берегу реки Вербилки, а на том берегу растянулось большое село Вербилово. Туда обычно ходили через мост в конце деревни, но нам нужно было попасть к церкви, стоявшей у дальнего от моста края села, и переправиться к ней в лодке было гораздо ближе. Река была шириной метров в пятьдесят. Сидя на веслах, Игнат направил лодку наискосок против течения, и минут через десять она уткнулась носом в берег. Здесь тоже торчал кол, и к нему была причалена такая же лодка. Игнат пристегнул замок от своей цепи к большому кольцу на колу, и мы по крутой тропинке поднялись на бугор, где стояла церковь. Перед тропинкой в церковной ограде из штакетника была калитка, а по ту сторону церковного двора — всегда открытые ворота. Пройдя через двор, мы очутились на небольшой поляне, где паслись две козы, и миновав ее, углубились в липовую аллею, которая вела к кладбищу.

Теперь надо объяснить, что мы задумали. Начну с того, что я был влюблен, влюблен первой любовью и, как говорится, по уши. Влюблен в Машу Дрозд. Это была довольно властная особа двенадцати лет, в которой мне все казалось необыкновенным и восхитительным: и прямой со вздернутым кончиком нос на слегка скуластом лице, и огромные чисто серые широко поставленные глаза, и даже метелка из русых волос, перехваченная у затылка аптекарской резинкой. Любовь моя была трудной. Мы только первое лето снимали две комнаты с верандой в Глинках, к тому же из-за болезни мамы мы поселились здесь не в начале лета, а лишь в середине июля, а Юра и Маша жили тут уже четвертый сезон и давно подружились между собой, с Игнатом и с дочками наших нынешних хозяев Фаей и Нюшкой. Надо добавить, что Маше, Юре и Фае было по двенадцати лет, Игнату — все тринадцать, а мне только одиннадцать. Одна лишь Нюшка была на два года младше меня.