Невеста по фотографии

Как только тетя Роуз уехала, дом погрузился в тяжелую тишину, временами прерываемую кашлем отца. Не было и девяти, когда я прогнала Пола и Гарри, которые просили поиграть с ними, и легла в постель. Наверное, мне хотелось побыстрее заснуть и сбежать от реальности. Но и во сне было нелегко.

Как только я легла, мне приснилась Сонхва. Что бы значил сон, в котором мы с ней вместе танцевали? Я думала, что шаманка Сонхва привиделась мне неспроста. Я больше склонялась к мысли, что сон мне приснился не из-за любви к танцам. Возможно, это было откровение, пророчество. Ведь во мне тоже течет шаманская кровь, а значит, и я могу обладать силой предвидения. Что, если сон о превратившемся в брата отце с ампутированной ногой вещий? Я тут же замотала головой.

Узнав о смерти маминого брата, я, напротив, была счастлива, что Дэвид оказался мне неродным. Эта мысль посетила меня на мгновение, а затем снова вернулась боль от вчерашних колких слов брата. «Как ты можешь помочь семье своими танцами? Ты же всего лишь делаешь то, что нравится тебе». Мне казалось бессовестным настаивать на танцах, если я им неродная дочь. У меня не хватало духа ругаться с мамой, отпустившей брата на войну. Возможно, я люблю танцы потому, что во мне течет шаманская кровь. А вдруг именно поэтому мама не хочет, чтобы я танцевала? Я вспомнила случай, который произошел со мной в десятом классе.

На концерте в честь праздника Первого марта, зайдя за сцену после своего сольного танца, я была возбуждена выступлением. Мне было недостаточно короткого времени, проведенного на сцене. Мне было безразлично, смотрят на меня или нет, и я стала танцевать, как велит мне тело, размахивая широкими рукавами. Я даже не заметила, как пришла мама.

– Ты совсем разум потеряла? – мама хлестнула меня по щеке.

С удивлением я обнаружила, что дети и учителя изумились еще больше. Я посмотрела на маму. Ее глаза были полны страха и растерянности, будто бы это она получила пощечину. Но у меня не было времени обдумать ее взгляд. Когда я выбежала из зала, мама сказала моим учителям, что из-за учебы я не смогу больше участвовать в концертах. Тогда я думала, что ее пощечина и взгляд были продиктованы эгоизмом, что она хотела, чтобы дочь стала учительницей.

Теперь мне становилось яснее, почему мама была против моих танцев. Она боялась, что, танцуя, я стану шаманкой, как Сонхва. Она держала в секрете и то, что Сонхва – моя настоящая мама, потому что в глазах людей шаманизм был унизительным занятием. Мое существование не было результатом собственного выбора. Никто не спросил, можно ли было меня рожать, можно ли было уезжать, оставив меня здесь, можно ли было меня растить. Это была моя жизнь, но все решали за моей спиной по своему усмотрению, сделав из этого секрет, а позже ударив меня им по затылку. Если все поступают вот так, то почему я не могу делать то, что мне хочется? Мне сделалось вдруг так обидно, что голова стала горячей. Но мне не на кого было закричать, некого обвинить.

Ветер громыхал в окно. Я резко вскочила. Верхушку горы Коко Хед заливали красные лучи солнца. Посмотрев в окно, я увидела, что мама уже работает на гвоздичных полях. Поле в буйном цвету походило на розовый ковер, а отработанная земля, в которую собирались сажать гвоздики для продажи в сезон выпускных, – на ковер цвета охры. Рядом с ними расстелалось зеленое полотно поля с еще не распустившимися цветами. Красиво, как на картинке. Но я вспомнила, как тяжело это дается родителям, и перестала любоваться. Сердце наполнилось жалостью. Все мы были несчастны. Я, мама, отец, брат, тетя Роуз и даже Сонхва… В этом мире не было ничего, о чем бы я не сожалела.

Я накинула на пижаму кардиган и вышла из комнаты. В комнате братьев было тихо. Когда я спустилась вниз, отец на кухне, видимо, готовил завтрак. Я немного поколебалась, думая, предложить ли мне сделать все самой, но в итоге вышла на улицу. Я хотела утешить его тем, что вкусно позавтракаю, вместо того чтобы прогонять его с кухни.

Когда я вышла на улицу, подул сильный холодный ветер. Зима есть зима. Были видны залитое красным светом восходящего солнца море и хаотично бегущие волны. Я запахнула переднюю полу кардигана и направилась к маме. Вырывая сорняки, она обернулась. Ее загорелое дотемна лицо было усеяно веснушками, а волосы с проседью растрепал ветер. Ей был сорок один год, но выглядела она на шестьдесят. На этот образ наложилась картинка восемнадцатилетней Подыль. Когда-то мама была такой же молодой, как я. Перед глазами стало серо.

– Тебе нужно еще поспать, ты чего уже проснулась? – спросила мама, выпалывая тяпкой сорняки.

Ничего не ответив, я села на корточки подле мамы и начала вырывать траву. Пахло цветами. Мне вспомнилось, что она сказала тетям во время вечеринки по случаю новоселья:

– Я бы хотела, чтобы и мне тоже кто-нибудь подарил красивые и ароматные цветочные бусы.

Знала ли мама, что на языке цветов гвоздики означают «любовь»? Выращенные мамой гвоздики, став красивыми душистыми лей, встретят кого-то, поздравят, пожалеют, тепло обняв.