Невидимая Россия

Белая, смолистая пыль вырывалась из-под пилы. Работать, пригибаясь к земле, было очень трудно. Николай дергал пилу и тяжело дышал. Григорий попробовал приналечь, но почувствовал, что слабеет. Проклятые круги снова закружились перед глазами.

— Давай отдохнем, — сказал Николай тихо и сел на снег, прислонясь спиной к бугристому черному стволу.

Григорий сел с другой стороны. — Надо выполнить урок, — думал он, — иначе срежут паек — ослабеешь и загнешься. Но как его выполнить, когда на первом распиле голова закружилась? Внезапно леденящий ужас сжал сердце. Григорий растерялся. До сих пор он приходил только ночью, до сих пор дневной свет служил от него защитой. Чтобы сбросить его с себя, Григорий поднял голову вверх и посмотрел на небо. Черный ствол постепенно делался ярко рыжим. Далеко, у самой вершины, росли голые короткие сучья. Над сучьями, похожими на распростертые руки скелета, бежали мутные облака. В их движении было что-то безнадежно однообразное. Куда и зачем они бегут? Дни за днями катятся, жизнь в УСЛОН-е тратится, обрывая тоненькую нить, — зазвучали слова лагерной песни. Зачем всё это? Зачем я мучаюсь? Выработка воли, характера? Зачем мне нужен характер? Я не знаю, как выполню урок сегодня, а завтра то же, а послезавтра — то же, и так пять лет… пять лет! Захотелось закричать, вскочить, разбить голову о прямой, бесконечный ствол. А дальше… что будет дальше? Что там? — Бесконечность, холод, молочно-белый туман, или ничего… пустота? А если я не смогу себя совсем уничтожить? Если, разбив голову, я не умертвлю сознания, если тени пережитых ужасов врезались так четко, что опять появятся там, за гробом, запечатленные на этом бесформенном месиве бесконечности? Мысль, что последний выход, выход самоубийства ускользает от него, окончательно сломила Григория. — Надо взять себя в руки! — привычно подсказал мозг. А чего я этим достигну? Продолжения невыносимого настоящего, отсрочки невыносимого будущего?

Григорию показалось, что он сходит с ума. Последняя опора, — вера в себя, в свою волю, рухнула, пропала куда-то. Что же теперь будет? — беспомощно подумал Григорий. Нить, удерживавшая над пропастью, оборвалась и он реально почувствовал, что стремглав полетел вниз и сейчас должен разбиться. Ощущение падения было так реально, что Григорий зажмурился. Отчаяние дошло до предела, сердце должно было разорваться… и в этот момент он почувствовал в груди какое-то тепло. А что если Николай прав? А что если, действительно, есть нечто выше нас, выше этого непроходимого леса, выше этого ужаса? Ведь так остаться не может! Так остаться не может! Сердце перестало сжиматься и сразу стало легче. Григорий открыл глаза и с удивлением огляделся. Внешне всё оставалось прежним: горы сине-белого снега, широкие, обледенелые ветви елей, узкая, едва протоптанная дорожка.

— Что с тобой, ты болен? — Николай стоял сбоку, тревожно всматриваясь в лицо Григория.

— Ничего… теперь всё в порядке… когда-нибудь после расскажу, — ответил Григорий поднимаясь и беря воткнутую в сугроб пилу.

Григорий и Николай, с трудом поднимая ноги, брели с работы. Было уже совсем темно. Всё случившееся утром под елью в душе Григория ушло куда-то в подсознательную глубину. Тело ныло от переутомления, даже есть не хотелось. Урока они, конечно, не выполнили и должны были остаться без второго блюда и с урезанным пайком хлеба. Николай шел молча и угрюмо. Григорий не сказал ему ничего о своем духовном перевороте.

Показались унылые стены бараков. Костры на кухне пылали, как огонь в преисподней.

— Что это такое? — удивился Григорий. Около десятка серых бушлатов шли, ухватившись друг за друга, как слепцы. Первый споткнулся о пень и все сразу остановились. На другом конце лагеря появилась такая же вереница.

— Почему они так идут? — спросил Григорий у нагнавшего их десятника.

— Куриная слепота, — спокойно ответил десятник, — на севере это бывает. От недоедания люди теряют зрение после наступления темноты. Из тысячи заключенных у нас около сотни больных. Доживут до лета — пройдет, не доживут — всё равно как умирать: слепым или зрячим.

Глава двадцать пятая В ЛАГЕРЕ

Сосед, лежавший рядом с Григорием, всё время стонал и кашлял. Григорию хотелось разглядеть его лицо, но из-за темноты этого нельзя было сделать.

— Хвораете? — спросил он.

— Простуда одолела, — ответил ласковый тенорок, — когда еще в шалашах жили, простудился.

— Откуда?

— А с Украины.

— Раскулачены?

— Нет, за организацию.

— За какую организацию?

— А це ж я не знаю, кака така организация. Говорят, что за организацию.

Это было необычно.

— А что же вы делали, что вам организацию пришили?

— Ничего. Восстание готовили…

Григорий насторожился.

— Как же вы его готовили?

— А так, что на деревню назначен был старший, вроде как командир.

— Ну?

— Ну, и всё.

— А кто у вас во главе стоял?

— Не знаю. Знаю, что на деревню назначен был старший.