Невидимая Россия

— Я с украинскими националистами встречался, — сказал Павел. — Всех бывших «петлюровцев» замели. Кроме того, молодежь прихватили. С одним студентом из Харькова даже подружился. Говорит, что попал за прокламации. Это хорошо, что они работают, только смешно: многие уверены в том, что большевизм это великорусский империализм. Я его спрашиваю: почему же в таком случае великороссов в лагере больше, чем украинцев? А он всё свое долбит.

— Большинство украинских крестьян настроено иначе, — заметил Григорий, — у них, главным образом, сельская интеллигенция и часть молодежи за отделение. Масса народа пойдет за нами. Самое главное — свергнуть большевиков и наладить нормальную жизнь. Когда в стране такое правительство, как у нас, с горя за любыми сепаратистами пойдешь.

— Меня сейчас другое интересует — как закрепить связь с теми, кого отбирать будем. Тут ведь целые организации есть. У нас в бараке, например, несколько профессоров и научных работников из Ленинграда сидят по делу «Воскресения». Говорят сами, что собирались для религиозно-философских бесед… Вроде тебя, — улыбнулся Григорий. Народ они не очень оперативный, но в будущем пригодиться могут.

— А в самом лагере, по-твоему, нельзя устроить что-нибудь вроде восстания? — спросил Павел. — Например, разоружить охрану и уйти в Финляндию.

— Пробовали уже! — ответил Григорий, невольно оглядываясь. — Тут у меня есть один белый офицер, — человек совсем наш. Он случайно уцелел после одной такой попытки. Года два назад на острове один из заключенных, граф Сиверс, создал большую организацию, — человек в триста или больше. Хотели захватить пароходы и уйти заграницу… Всех расстреляли, как полагается, почти накануне выступления. Самого Сиверса перед расстрелом привезли сюда — всё допрашивали. У них и на материке отделения были. Мучили его, говорят, здорово, но он никого не выдал. Прикончили его месяца через два где-то на берегу залива. Ночью четверо заключенных подлезли под проволоку и похоронили его, а священники заочно отпели, тоже всё потихоньку… Секретная часть теперь следит вдвое строже, а агентуры среди заключенных столько же, как и на воле. Мы с этим же офицером, который мне о Сиверсе рассказывал, одного такого несчастного спасли. Хороший парень, заведывал автобазой. Его по долгу службы обязали в секретную часть ходить докладывать, что нет никакого вредительства, а потом хотели заставить вообще агентом сделаться. Самое главное — человеку осталось до освобождения два месяца, а ему грозят новым сроком. Вечером вызовет его уполномоченный… Придет — весь черный, а тут мы его в работу по очереди. Говорим: держись, срока, может быть, и не дадут, а сдашься, сам жить не захочешь.

— Это как с моим Анатолием — я ведь тебе рассказывал.

Павел почувствовал озноб, пробежавший по спине.

— Как с твоим Анатолием, только кончилось благополучнее: выдержал наш механик, до последнего дня мучили, но срока не дали и освободили день в день.

— Так как же, всё-таки, какой метод выработаем? — постарался стряхнуть с себя тяжелое, гнетущее чувство Павел.

— Надо думать, а пока делать то, что на воле: подбирать людей, — встал с камня Григорий. — Надо наметить вместе побольше разных адресов, чтобы не давать всем один и тот же. Пускай из отобранных останется потом один процент, всё равно пригодится. Не сидеть же сложа руки.

— А как Миша Каблучков, Сергей Иванович и твой спортсмен, ничего о них не слышал? — спросил Павел.

— Сестра писала иносказательно, что все наши живы. Наверно, разбросаны по разным отделениям, ведь узнать о ком-нибудь в наших условиях очень трудно.

* * *

Северная долгая весна неуверенно продвигалась к полярному кругу. Море вскрылось, но с него постоянно дул пронзительный холодный ветер. Сосны и ели стали зеленее, кое-где из-под стаявшего льда показались зеленые мхи. Всё это было какое-то не живое, не настоящее, плюшевое. В сердце просыпалась острая щемящая тоска по настоящей, родной, русской весне, по бурным говорливым ручьям, по теплому, ласковому ветру, по щебету птиц, по всему грому и треску, сопровождающему уход зимы. Только небо радовало глаз, хотя и оно было каким-то слишком торжественным, холодным, хрустальным. Солнце светило долго, грело мало, и всё-таки Павел чувствовал прилив сил и энергии. Он выработал строгий ритм жизни, как и Григорий, тоже не терял ни одной минуты даром, но в этой постоянной напряженности он находил больше внутреннего смысла, больше радости и удовлетворения.