Невидимая Россия

Когда Григорий вышел с вокзала в Туле, его сразу поразило убожество и бедность города. Было начало апреля. Набухшие облака бежали над грязными, полными до краев талым снегом улицами. Было десять часов утра. Около хлебных магазинов толпились очереди: бородатые мужики, повязанные платками женщины, оборванные ребятишки. С интересом всматриваясь в лица прохожих, Григорий невольно разделял их по статьям уголовного кодекса. В концлагерях специалисты могли, не задавая ни одного вопроса, только по внешнему виду разбить пришедший этап по основным статьям — обвинения на несколько типичных категорий: чистых уголовников, осужденных за преступления по службе, раскулаченных крестьян и инженеров-«вредителей». Лица жителей Тулы больше всего подходили под обвинение в контрреволюционной агитации. Довольно много было кандидатов на получение приговора за преступления по службе и почти не было интеллигентных вредителей и уголовников-рецидивистов. В целом, по сравнению с концом НЭП-а, в глаза бросалась грязь, нищета и измученность народа; дома были давно неремонтированные, хмурые и унылые.

Григорий целый день проходило данным ему в Москве адресам в поисках квартиры. Как Чичиков, хожу по мертвым душам, — ругался он про себя. Действительно на звонки либо выходили посторонние и объясняли, что такой-то или такая-то уже давно здесь не живут, либо нужное лицо находилось, но толку от этого было не больше.

— Странно, — недовольным голосом пробурчала толстая напудренная дама, прочтя адресованное ей одной знакомой письмо, — странно, пять лет не писала и вдруг просит найти квартиру. — Я, молодой человек, сама в чужой комнате живу, квартиру в нашем городе найти невозможно.

Пожилой измученный педагог принял Григория радушно, но мог похлопотать только о службе, жил он с больной женой в маленькой тесной комнатке, отделенной от хозяев досчатой перегородкой.

— Наша хозяйка ни за что не пропишет бывшего ссыльного, — шептал педагог, наклонившись к самому уху Григория. — У нее муж в ГПУ работает.

Глаза педагога расширились от ужаса.

— Простите нас, стариков, рады бы помочь, всей душой рады, но… Учитель развел руками и еще раз с опаской кивнул на перегородку.

Очутившись в десятый раз на улице, Григорий почувствовал тоску. — Это тебе не Москва, не родина — там в десятках квартир ночевать оставляли. Проклятый городишко, не то, что организацию создавать, а ночлег найти невозможно. Оставались два неиспользованные адреса: один пригородный, инженера, знакомого Осиповых, другой — полученный в концлагере от одного десятника. Когда Григорий решил выбрать какой-нибудь город поближе от Москвы и такой, чтобы путь в него лежал через Москву, и остановился на Туле, то тут же в лагере был найден востроносый веснущатый Иван Гаврилович, родом из-под Тулы.

— Тулу, как же не знать, я от нее в 10 верстах родился. Я тебе дам адресок. — Маленькие глаза десятника сделались лирически масляными. — У меня там знакомая живет, Агафена Лукьяновна, муж ее машинистом на железной дороге служит. Можешь себе представить, четырнадцать человек детей у нее было, а выглядит, как девочка. Ты письмо передай и, значит, скажи: Иван Гаврилович кланяется, просил передать, что не забыл ее. Так и передай: не забыл, — Иван Гаврилович лукаво и значительно подмигнул. — А живет она у самого вокзала на Вокзальной улице, дом № 66.

Утром, проходя город, Григорий нарочно посмотрел на дом № 66; выглядел он бодро и даже задорно, но имел всего три окна и, несмотря на кисейные занавески, цветы на окнах и светлую голубую окраску деревянных стен, выгодно отличавшую его от соседних обычных домов, поселил в душе Григория сомнение в возможности жить там семье с четырнадцатью детьми.

Теперь, мрачно шагая обратно к вокзалу, он решил попытать счастье у Аграфены Лукьяновны. Аграфена Лукьяновна оказалась сорокалетней женщиной с грубым лицом и размашистым жестом сильных рук. При чтении письма бывшего возлюбленного монументальные черты Аграфены Лукьяновны не выразили никаких эмоций, только в серых умных глазах пробежало на мгновение мягкое лукавое выражение. Пока она читала, Григорий с любопытством осмотрел внутренность трехоконного жилища. Домик был построен, как обыкновенная крестьянская изба: кухня, комната и каморка. Внутри домик был чист, как снаружи; на окнах стояли цветы, в углу, в деревянной кадушке, фикус, под потолком висели три клетки с двумя канарейками и чижиком; следов пребывания четырнадцати человек детей не было.

— Квартиру вы не сразу найдете, — пробасила Аграфена Лукьяновна, кончая чтение письма. — А переночевать у вас место есть?

— Нет, — ответил Григорий безнадежным голосом.

— Ну, что же, я пока пропишу вас у себя, только не взыщите, — спать придется на кухне; каморку я сдаю, в этой комнате спим мы с мужем. Кроме как на кухне, у меня места нет.

Григорий сразу повеселел: быть где-то официально прописанным само по себе могло считаться благоприятным началом «радостного возвращения в семью трудящихся»…