Невидимки

Оно, точно пьяное, привалилось к крыльцу, непохожее на себя и изменившееся до неузнаваемости из-за пены и огня, и где-то внизу живота у меня всколыхивается темный ужас.

Я бегу к трейлеру деда Тене; там пусто, пусто, пусто.

Тогда я бегу к маме, которая обносит пожарных печеньем. Я хватаю ее за руку и шепчу ей на ухо:

— Мама… кресло деда Тене стоит рядом с трейлером Иво. Зачем ему понадобилось бросать его там?

Ответ мы оба прекрасно знаем.

Мама опускает тарелку наземь. Ее взгляд прикован к моим глазам.

— Его кресло? Ты уверен?

— Что случилось? — спрашивает пожарный.

— Кресло-коляска моего двоюродного дедушки… оно там…

Мама бросается туда.

— А запасной у него не было?

Пожарные с застывшими лицами отставляют свой чай; двое подхватывают каски и бегут к трейлеру.

Лицо у мамы белее мела. Пожарный преграждает ей дорогу и не дает пройти. Я пытаюсь подойти к ней, но кто-то держит меня за руку.

— Пожалуйста, не приближайтесь. Пожалуйста. Это небезопасно.

— Господи! Вытащите его оттуда! — надрывно кричит мама.

— Может, они увезли его без кресла, — говорю я, пытаясь представить эту картину, но безуспешно. — Может, они просто поехали покататься… или… или…

Но пожарные входят внутрь и вызывают полицию, и мы узнаем правду задолго до того, как ба с дедом возвращаются из паба без деда Тене, до того, как ба начинает выть и обличать в чем-то людей в форме, которые, не обращая на нее внимания, обтягивают всю стоянку с нами вместе желтой лентой, как будто мы — улики, и чьи машины стоят повсюду с распахнутыми настежь дверцами, бесшумно озаряя все вокруг синими сполохами мигалок, пока не наступает рассвет.

55

Рэй

Всегда существует вероятность, что ответ так и не будет найден. Что разрозненные осколки костей будут отправлены в архив неопознанными, что никакой связи не будет установлено. Но я вопреки этой вероятности возвращаюсь на Черную пустошь, потому что не знаю, куда еще податься. Я уже успел здесь примелькаться. Меня видели с Консидайном и с Хатчинс и потому не гонят. За проволочной изгородью с рекламным щитом про будущую шикарную жизнь никаких признаков строительных работ не наблюдается; все оборудование увезли. Вся площадка размечена на квадраты, словно место археологических раскопок; без этого не обойтись, потому что экскаватор и наводнение на пару постарались так, что теперь останки придется разыскивать по всей площадке. Подсыхающая корка грязи растрескалась. Она стала светло-коричневой и попахивает. В конце концов она засохнет совсем, а команда судебных экспертов перекочует отсюда в какое-нибудь другое место. Тогда сюда вернутся экскаваторы.

В Хантингдоне доктор Хатчинс в своей лаборатории раскладывает на столе фрагменты костей, точно большую головоломку. Хотя официально мертвую девушку именуют «Неизвестный номер 34», мне приятно слышать, что между собой эксперты зовут ее Цыганочкой.

— Ну что, все вынюхиваете? Как продвигаются поиски вашей пропавшей мамаши? — спрашивает меня Хатчинс.

— Никак. Застопорились. А у вас что новенького? Есть еще какие-нибудь кандидатуры?

— Если и есть, мне об этом не сообщали.

— Я смотрю, вы хорошо потрудились.

На столе разложены сотни осколков кости, хотя в большинстве из них я ни за что не узнал бы фрагмент человеческого тела — да и вообще любую кость.

— Ну да. У нас даже есть несколько фрагментов черепа.

Она указывает на них своей ручкой. Самый крупный из них размером не больше моей ладони.

— Есть какие-нибудь намеки на предполагаемую причину смерти?

— Нет. Никаких. Зато есть те же самые признаки отклонений в развитии. Кстати, что там с вашим мальчиком? Диагноз уже поставили?

— По-моему, нет.

Она смотрит на меня поверх очков:

— Вы не в курсе? Они перестали с вами общаться?

— Ну, теперь, когда Роза нашлась, официально расследование завершено. Отца мальчика искать нас не просили; он, похоже, смылся. Так что я больше не занимаюсь этим делом.

Звучит это, наверное, жалобно.

— Вполне можно отправиться в заслуженный отпуск, — смеется доктор Хатчинс.

В отпуске я не был с тех пор, как от меня ушла Джен.

— Пожалуй, стоит об этом подумать.

Хатчинс подходит к шкафу и вытаскивает пластиковый пакет, в котором хранится один из деревянных цветков, найденных в могиле. Он раздавлен и потемнел, но остался узнаваемым, и мне немедленно вспоминается дед. Когда мне было около восьми лет, он дал мне ножик — вопреки желанию матери — и попытался научить выстругивать из бузины хризантему, нарезая мягкую белую сердцевину на полоски и отгибая их. Иногда их раскрашивали в яркие цвета, но ему больше нравились нераскрашенные. Это настоящее искусство. В восемь лет мне недоставало терпения, а те его крохи, которые у меня были, я посвящал авиамоделированию. Теперь я жалею, что не прилагал тогда больше усердия.

— Вы же мне его не…

— Что вы, нет.

— Можно мне его сфотографировать? Это может пригодиться.

— Думаю, у меня должна где-то быть лишняя фотография…