Невидимые голоса

Самый страшный такой: я рисую маму, так сильно давя на фломастер, что на листе расплывается черное пятно. Стены кренятся, из шкафов выпадает посуда, кухня почти схлопывается, и тогда я кричу. Мама не отвечает. Бегу в комнату, но там ее нет. Снова бегу на кухню. И вдруг понимаю, вот она – моя мама, смотрит на меня с рисунка и ничего не может сделать. Она теперь там, стала неживой и плоской, на ее животе расплывается черное пятно. Я это с ней сделала. Это сделала я.

Мне четыре.

Я цепляюсь за ее руку: «Не уходи!» Не знаю, чего я боюсь больше: что по дороге с ней что-нибудь случится и она не вернется или что страшное случится со мной, пока я буду ждать ее, запертая в квартире.

– Я быстро, – уговаривает она. Лицо у нее уставшее и бледное. – Одна нога здесь, другая – там.

– Я с тобой!

– Нет, слишком долго идти, а Сергею надо поесть между операциями.

Сергей – это мой папа. Он хирург. Сегодня он будет разрезать людей и зашивать их обратно, я видела. Недавно он забрал меня из сада и привел на работу. Закрыл в кабинете и ушел, но я раскрутила замок и нашла его в операционной. Почему он не взял с собой еду? Сейчас я не уверена, что она действительно ходила к нему. Не в том смысле, что она соврала и пошла куда-то еще, нет. Просто это слишком точная деталь для очередного воспоминания, наполненного ужасом расставания.

– Я порисую? – Сдаюсь.

– Нарисуй для меня город, – говорит мама и исчезает за ненадежной дверью нашей старой хрущевки. Эта дверь мне снится до сих пор: через нее кто-то страшный ломится в квартиру моего детства.

Я сижу рядом с маминым халатом, он пахнет шампунем и ее теплом. Рисую город: человек, еще человек, и еще человек, и еще, и еще. Овал, овал, овал, сверху неровный круг головы, снизу – дрожащие паучьи ножки. Одна нога здесь, другая – там. Как страшно. Кривые скобки улыбок. У каждого человека апельсиновая грива волос и оранжевые веснушки. Давлю на фломастер так сильно, что под ним на бумаге расплываются пятна.

Мне одиннадцать.

Совсем теплый апрель, джинсовка маловата, но она в тысячу раз лучше пальто. Пальто отдала мамина подруга, и оно очень нравится маме. В нем тяжело и потно, и я ношу его до последнего. Все говорят, что у мамы очень хороший вкус. Я просто стараюсь не смотреть на себя в зеркало.

Выбегаю из подъезда и почти налетаю на тетю Таню. От нее пахнет тяжелым сладковатым парфюмом, я представляю, что так пахнут люди в самолетах и аэропортах. Она всегда говорит со мной так, будто я взрослая.

– Как дела?

– Меня записали в художку!

Тетя Таня видит маму и быстро теряет ко мне интерес, поэтому я просто топчусь рядом, надеясь перехватить хотя бы еще немного внимания.

– Правильно, что отдали ее в художественную школу, она у вас так хорошо рисует.

– Пусть годик походит, раз так хочет. Потом начнутся нормальные предметы, будет не до этого.

– Там ее научат держать карандаш, это пригодится. Может, станет художницей. – Тетя Таня мне улыбается.

– Ну, художников нам тут не надо, – говорит мама. – У нее с математикой хорошо и с языками. Будет нормальная профессия.

Мне шестнадцать.

Столовская вонь и скрип мела. Ноги еще ледяные после улицы, но в классе жара, рука оставляет на бумаге липкий влажный след, линия от гелевой ручки расплывается в пятно.

– Здрасте приехали, такая здоровая девица, а все куколок рисует!

Как мгновенно она меняет интонацию. Записывая на доске тему, ворковала одухотворенной учительницей литературы, а сейчас до меня сквозь стеклянную банку доносится едкий бабий окрик. Где-то на дне себя я понимаю, что это она мне. Но дрожащая рука продолжает вести линию прямо по тетрадному листу. Я не могу остановиться. Пожалуйста, можно мне не останавливаться?

– Это не просто куколки! Она художница! – вступается за меня Вика с последней парты.

– М‐да? А контрольную кто будет писать, художница?

Я откладываю ручку, вырываю двойной листочек из брюха тетради. Поднимаю глаза, но теперь не вижу ни доску, ни учительницу с ехидным лицом, ни окно, залепленное ноябрьским снеголивнем. Перед глазами больничная палата и кокон одеяла на кушетке. В ушах глухой грохот, с которым мама упала ночью в коридоре. Она потеряла сознание дважды, папа отвез ее в больницу, там нашли опухоль в мозге. Мама была в коме. Сегодня на рассвете ей делали операцию.

Вот уже несколько часов я ничего о ней не знаю. Все, что я могу, – это рисовать. Но рисовать я сейчас не могу.

Она выздоравливает, я вижу бесконечные сны, в которых она ускользает. Я бегу по лабиринту. Он начинается с родительской комнаты, мама считает, что мне стоит перейти в гуманитарный класс, потому что гуманитарный класс в нашем лицее связан с Туристической академией, а туризм – очень перспективная сфера. Дочка ее подруги уже на третьем курсе Туристической академии купила себе машину. Я бегу. Училка биологии, узнав, что я перехожу из биохимического в гуманитарный, называет меня ленивой дурой при всем классе и делает так до конца учебного года.

Я бегу быстрее. Поворачиваю. Выставка образования. Экономика, менеджмент, психология, международные отношения. Мама разговаривает обо мне с какими-то людьми.